«Детство, которого не было»

Замечательная книга воспоминаний, очень отрезвляющая. Об этом хорошо написал Николай Караев.
«Детство, которого не было»: о чем не напишет Софи Оксанен“
http://rus.postimees.ee/3753587/detstvo-kotorogo-ne-bylo-o-chem-ne-napishet-sofi-oksanen
«Два года назад тартуское издательство «Диалог» выпустил книгу Надежды Катаевой-Валк «Там, где я родилась», повествующую о детстве автора в Печорском крае в 1950-х и 1960-х годах.
 Написанные прекрасным языком и обогащенные множеством подробностей, которые нам, нынешним, сложно себе и представить, эти мемуары в том же 2014 году были заслуженно признаны фондом «Капитал культуры» лучшей книгой Эстонии на русском языке. И вот – новая книга «Диалога», «Детство, которого не было»: тоже мемуары тартуского жителя, Николая Васильевича Иванова, но о совсем другом пространстве (деревни новгородского края) и, главное, о совсем другом, военном времени.
В 1941 году младшему сыну новгородского крестьянина Коле Иванову было 12 лет. Его взросление пришлось на Великую Отечественную: он был слишком мал, чтобы идти на фронт, и остался в деревне вместе с отцом и матерью (старший брат ушел на фронт). До зимы 1944 года семья Ивановых жила по ту сторону фронта, на оккупированной территории. Об этом «без прикрас и купюр» и написал еще в 1990-е Николай Васильевич по просьбе внуков.
Или колхоз, или воронок
Конечно, в книге есть и воспоминания о предвоенном времени, они предельно интересны, особенно для поколений, которым промыла мозги черно-белая пропаганда (а она всегда черно-белая: Советский Союз 1930-х у нас либо рай земной, либо адский ад, третьего пропагандисты не предлагают).
Вот новгородских мужиков сгоняют в колхозы, и Василий Иванов, отец Коли, человек с более широким, чем у других крестьян, кругозором – в 1914-м он был призван в царскую армию, служил, между прочим, в Ревеле и был денщиком у генерала, – понимает, что противиться смысла нет.
«Да пойми ты, Настасья! – говорит он жене, которая в колхоз не хочет. – Плохого много в любом новом деле. А главное в том, что люди ищут способ, как сделать жизнь лучше, пусть не нам – нашим детям… А еще я точно знаю, что кнутом обуха не перешибешь. Раз началась коллективизация – никто ее не остановит…»
Но вот – новый поворот: бывшего жеребенка семьи Ивановых местный придурок загоняет во время перевозки зерна, и отец Коли от горя решает выписаться из колхоза. И – выписывается. Если судить по дурным учебникам истории, этот поступок в СССР второй половины 1930-х непредставим, однако же – факт есть факт.
Василий Иванов становится рабочим, но колхозу его золотых рук не хватает, и в итоге составляется своего рода заговор: учитель обвиняет малолетнего Колю, мол, тот «говорил ребятам, что скоро колхозников давить будут», и Василий, вновь верно оценив ситуацию («Политику хотят пришить. Как говорится, не мытьем, так катаньем. Теперь мне не отвертеться»), соглашается на возвращение в колхоз как альтернативу «черному ворону».
Показательный, если вдуматься, эпизод. Помните, у Дов­латова в «Зоне»: «Мы без конца ругаем товарища Сталина, и, разумеется, за дело. И все же я хочу спросить – кто написал четыре миллиона доносов?» Власть позволила крестьянину выйти из колхоза; обратно в колхоз его загнали вовсе не чекисты, а свои же, используя Большой террор как инструмент.
«А они нас не замечали»
Но главным образом «Детство, которого не было» – о войне. О том, что никак не представить тем, кто не пережил чего-то подобного сам. Ведь и правда – сложно вообразить такую сцену, взятую будто из фильма ужасов про зомби:
«Деревня была забита машинами и болотного цвета мундирами. Папа поосторожничал, остался в лесу. А моя храбрая мама, перекрестясь, повела меня к дому.
Было странно, что немцы не обращали на нас ни малейшего внимания. Мы пробирались сквозь их толпу, слышали их речь и смех, чувствовали их запахи и даже иногда соприкасались одеждой, а они нас не замечали. Мы для пришельцев были пустым местом, пылью на дороге. И только у двери в родные сени нам преградил путь солдат с автоматом на груди. Он, как от назойливой мухи, отмахивался рукой от мамы, которая пыталась доказать, что это ее дом. Понимать ее солдат не хотел и все повторял, как лягушка: “Weg! Weg!” (нем. «Прочь! Прочь!» – Н.К.)»
Этот абзац лучше любой толстой монографии раскрывает суть нацизма – безоговорочной, бесчеловечной веры в то, что есть люди и недолюди. Ну или суперлюди («истинный ариец, характер нордический») и те, кого даже врагами считать невозможно. Так, пустое место, животные, которых не стоит даже замечать.
Один из потрясающих сюжетов книги – то, как постепенно, месяц за страшным месяцем и год за военным годом меняется отношение немцев к русским крестьянам. Как с глаз арийцев, призванных расчистить для немецкого народа «лебенсраум», жизненное пространство, спадает пелена черно-белой пропаганды – и они начинают видеть в мужиках и бабах таких же, как они, людей.
«Перед сыновьями я чист»
Через год немецкий фотограф делает Колю Иванова моделью, чтобы на обложке журнала «Шпигель» по­явилась иллюстрация: «Безмерно соскучившийся по свободе русский мальчик горячо приветствует солдата-освободителя на своей земле». (Сам мальчик был жутко зол, но сделать ничего не мог – и кто из нас его осудил бы?) Еще через год, когда Коля играл с карбидом и глаза ему забило карбидной эмульсией, сосед, немецкий врач Карл, его вылечивает. «Я сказал ему “спасибо” уже не как солдату, а как человеку, доктору. Я действительно был ему благодарен».
То есть – менялось что-то в обеих сторонах: крестьяне перестают относиться к солдатам-агрессорам исключительно как к врагам и совершают порой бессмысленные акты доброты. 22 февраля 1944 года в деревню вошли очередные немцы, и мама Коли, заплакав, стала штопать одному из солдат шерстяные носки без пяток: «Может, и мой Ванюшка вот так, напробоску, зимой, обувь носит». Ванюшка, Иван Иванов, старший брат Коли, уже погиб под Сталинградом в 1943-м, в свои 19 лет, но мать этого еще не знает. Немецкого солдатика с заштопанными носками убивают назавтра, когда возвращаются наши.
Таких обыденных военных историй – спасения, предательства и смерти, перед которой все равны, – в книге немало, и каждая страница берет за душу. Вот история председателя колхоза, который при нацистах стал старостой и делал что мог для своих людей, умом понимая: «Не перехитрю завтра немца – висеть мне на деревенской улице. Придут наши – меня как старосту если сразу не расстреляют, то в Сибирь на лесозаготовки отправят, и надолго. Одно тебе скажу: перед сыновьями, что бьют фашистов на фронте, – я чист…»
Доброта при оккупации
После войны Коля Иванов вынужден был уехать из родной деревни, которая превратилась в пепелище, к родственникам в Тарту – из-за наступавшего голода. В Эстонии его приютили сначала родственники, потом уже совсем чужие люди.
Среди прочего он описывает свою встречу с православным священником, который накормил «отрока Николая»: «Не мог я тогда знать, что вот этот батюшка переедет из Тарту в Москву, будет назван Алексием Вторым и станет главой Русской Православной Церкви». Скорее всего, тут аберрация памяти: Алексей Ридигер служил в Тарту с 1957 по 1961 год, а во второй половине 1940-х, о которой тут идет речь, был псаломщиком в Таллинне. Но что с того? Доброта священника остается добротой.
17-летний Коля устраивается перебирать картошку в подвале, спекулирует папиросами, потом учится у столяра, старого эстонца Августа Лайдвеэ, который, пишет он, заменил ему отца.
Об этом вряд ли когда-либо напишет Софи Оксанен, но трудные времена всегда усиливают все человеческие качества, не только плохие: доброты, бескорыстия, взаимопомощи тоже становится больше. Когда после войны такие люди, как Август Лайдвеэ, помогали таким, как Коля Иванов, «Коля-маленький», оккупации, национальности и прочие высокие материи их не волновали. В нас, людях, есть кое-что сильнее политической реальности – и ровно по той причине, что наши политики не понимают этого и сегодня, Эстония ныне стала тем, чем стала: страной страшно бедной и при этом ксенофобской.
…Дальше в жизни Николая Иванова была вечерняя рабочая школа, четыре года в Казахстане, работа на целинных землях по комсомольской путевке, заочная учеба на журфаке Казахского государственного университета, возвращение в Тарту, работа на заводе, в редакциях тартуских и рес­публиканских газет. Но все это было потом, после детства. Книга заканчивается на возвращении Иванова в родную деревню, куда он поехал, чтобы помочь голодающим родителям.
Жизнь налаживалась – и наладилась настолько, что мы, нынешние, смотрим на прошлое сквозь черно-белые очки, услужливо предлагаемые новыми идеологами. «Детство, которого не было» – лекарство от черного-белого восприятия. Очень эффективное лекарство.»
Материал подготовила Тамара Козырева

«Автопортреты Ю. М. Лотмана»

09.04.2016 14.00 Зал городской библиотеки на 4 этаже

Презентация книги из серии Bibliotheca LOTMANIANA «Автопортреты Ю. М. Лотмана», Таллинн, 2016. Составители издания, авторы вступительных статей и комментариев Татьяна Кузовкина и Сергей Даниэль. Книга вышла на трех языках: эстонском, русском и английском.
Ю. М. Лотман очень хорошо рисовал. В его архиве на данный момент имеется 480 рисунков, среди которых заметное место занимают ироничные по отношению к себе автопортреты. В книге 169 рисунков. По мнению составителей, представленные вместе эти автопортреты воспринимаются « как единый текст» и могут составить целую «биографию в рисунках» замечательного ученого и человека.

Книгу представляет старший научный сотрудник Фода семиотики Таллиннского университета, один из составителей книги — Татьяна Кузовкина.

Наталья Горбаневская

Наталья Евгеньевна Горбаневская (1936 – 2013)
Русская поэтесса, переводчица, правозащитник, участница диссидентского движения в СССР. Участница демонстрации 25 августа 1968 года на Красной площади в Москве против ввода советских войск в Чехословакию. Первый редактор неподцензурного бюллетеня правозащитного движения «Хроника текущих событий» (ХТС).

три стихотворения, написанные в дороге

1
Утро раннее,
петербургская темь,
еду в Юрьев
на Юрьев день.
Утро синее,
солнце в гробу,
еду по свету
пытать судьбу.
Под фонарями
и то не светло,
по улице Бродского
иду в метро.

2
Но Кюхля Дерпту предпочел
водовороты декабризма,
от Петербурга слишком близко
спасительный тот был причал.
Нет, пол-Европы проскакать,
своею жизнью рисковать
в руках наемного убийцы
и, воротясь к земле родной,
как сладостною пеленой,
кандальной цепию обвиться.

3
Г.Корниловой
Господи, все мы ищем спасенья,
где не ищем – по всем уголкам,
стану, как свечка, на Нарвском шоссе я,
голосую грузовикам.
Знаю ли, знаю ли, где буду завтра –
в Тарту или на Воркуте,
«Шкода» с величием бронтозавра
не прекращает колеса крутить.
Кто надо мною витает незрим?
Фары шарахают в лик херувима.
Не проезжай, родимая, мимо,
и́наче все разлетится в дым.
Не приводят дороги в Рим,
но уходят все дальше от Рима.

«Не спи на закате : Почти полное избранное.» СПб.: Лики России, 1996.

Галина Пономарева «ПУТЬ ХУДОЖНИКА: СВЕТ И МОТЫЛЬКИ»

Харбинские мотыльки

ПУТЬ ХУДОЖНИКА: СВЕТ И МОТЫЛЬКИ
Иванов А. Харбинские мотыльки: Роман. — Таллинн: Авенариус, 2013. — 311 с.

Хотя прозаик Андрей Иванов родился в 1971 году в Эстонии и живет в Таллинне, у него самая распространенная в России фамилия. Разумеется, это ему мешает, поскольку и читатели и издатели часто путают его с российским писателем Алексеем Ивановым. Андрей Иванов — филолог-русист. Спасаясь от армии, пошел учиться в Таллиннский педагогический университет, но в школе никогда не работал. А вот трудиться сварщиком, дворником и оператором на телефонных линиях приходилось. Родился в простой семье (сын милиционера и рабочей), но хорошо знает языки: английский, датский, норвежский, поскольку пять лет жил в переселенческих лагерях в Скандинавии. Эстонский язык учит. Начал писать в 2004 году, а печататься — с 2007 года, причем в русских журналах Финляндии и США, так как там легче было пробиться. Сейчас его охотно печатают и российские журналы, чаще всего «Звезда»[1]. Книги Андрея Иванова начали выходить в Эстонии с 2009 года. За пять лет вышло шесть книг на русском и пять на эстонском (одна из них электронная). Роман «Путешествие Ханумана на Лолланд» был издан в Германии на немецком языке, а в 2011 году вышел в Москве в издательстве «АСТ». Лауреат премии Эстонского фонда «Капитал культуры», финалист Русского Букера. Член Союза эстонских писателей. Обладатель серого паспорта (человек без гражданства).
Название нового романа обманчиво — собственно про Харбин в нем ничего нет. Эпиграфом автор поставил библейскую цитату: «Как рыбы попадаются в пагубную сеть и как птицы запутываются в силках, так сыны человеческие уловляются в бедственное время, когда оно неожиданно находит на них» (с. 3). Эти слова точно отражают суть романа. «Бедственное время» — это революция, гражданская война и эмиграция, «сети» и «силки» — ловушки идеологии. Это книга о жизни русской эмиграции в Эстонии 1920—1930-х годов, но очень субъективная, поскольку эта жизнь показана через призму впечатлений художника Бориса Реброва, пережившего тяжелую травму.
В романе важен образ часов. Герой неожиданно получает украденные часы с музыкой, принадлежавшие умершему отцу, и боится их. «На столике лежали часы. Борис испугался, будто увидел призрак» (с. 10). Он передает их на хранение дяде со словами: «Мне с ними в одной комнате тяжело» (с. 10). Реброва постепенно выталкивает становящееся враждебным пространство: сначала Юрьев, затем Ревель, потом остается только дача. Пространство — шагреневая кожа. Время в романе описано сложнее. Это рабочий инструмент. «Только часы скребли, настругивая время» (с. 137). Часы-рубанок. В первой части романное время — четыре года, когда художник обучается мастерству. Только этот период соответствует биографическому времени. Затем время начинает работать как плохие китайские часы, то убыстряя, то замедляя ход. Из четырех частей книги вторая охватывает 1925—1927 годы, когда картины Реброва покупают, у него проходит выставка, о нем пишут в газете. В 1930-е годы в Эстонии экономический кризис, заказов мало, Ребров работает медленно и с трудом, поэтому в третьей части, равной по объему второй, время растягивается на целое десятилетие. Аполитичный Ребров, не читающий газет, связывается с тартуским объединением «Лотос», поддерживающим фашизм. Он не понимает смысла нового движения, считая его «мышиной возней», поэтому и совершает легкомысленные поступки: получает для знакомых из Харбина и посылает по их просьбе из Таллинна в Хельсинки запрещенную фашистскую литературу. Ему это дорого обходится. Реброва обыскивают, сажают на двое суток, штрафуют. Затем ему ограничивают возможность передвижения по Эстонии, лишают права на получение эстонского гражданства. В четвертой части, в период быстрых политических перемен 1939—1940 годов, время сжимается, как пружина. Хотя Ребров двадцать лет живет в Эстонии, у него не русско-эстонское, а немецко-русское окружение. Он снимает комнату у немки, хозяин его фотоателье — немец, любовница — немка. Борис хорошо говорит по-немецки. Отъезд прибалтийских немцев на историческую родину, в Германию, в конце 1939 года влияет на положение художника. Он лишается жилья, работы. Уезжают его квартирная хозяйка и хозяин фотоателье. Приход коммунистов в 1940 году еще опаснее для Реброва, хотя сначала он ничего не замечает. Его могут арестовать как человека, связанного с фашистским движением. И когда через год после отъезда немцев он берет фамилию и имя умершего немца Густава Штамма, это не выглядит противоестественно.
Когда действие в романе происходит 95 — 75 лет назад, прозаику сложнее найти приемы, передающие своеобразие этого времени. Андрей Иванов выбрал правильное решение. Он сосредоточил внимание не на архаизации языка (русский язык в Эстонии 1920— 1930-х годов не так сильно отличался от современного), а на топонимике. В этот период все населенные пункты и улицы в Эстонии носили эстонские названия, однако русские эмигранты продолжали пользоваться старыми: вместо парка Кадриорг — Катеринен- таль, вместо Таллинна — Ревель, а вместо Тарту — Юрьев. Хотя в романе есть и эстонские топонимы, но их употребляет повествователь, а не герой романа. «Свое» название чаще пишется кириллицей, «чужое» — латиницей. Улица Никольская, она же Suur Karja (с. 253). Вкраплений эстонского языка в книге мало, отчасти это мотивировано тем, что главный герой не знает эстонского. Настойчиво повторяется слово kunstnik (художник) — то латиницей, то кириллицей: «Boriss Rebrov, kunstnik» (c. 107). Это его способ идентификации, хотя с художниками в Эстонии он связан слабо. В Тарту Ребров общается с писателями, которые воспринимают его как художника: «Вокруг него разбрасывали сети из имен, названий разных обществ и кружков: Кайгородов, Обольянинова-Криммер, «Черная роза», «Среда»» (с. 154). Большинство русских художников жили в Таллинне, поэтому тартусцы и расспрашивали о них Реброва. Объединение художников «Черная роза» к 1923 году закрылось, зато возник кружок «Среда», в который входили А. Кайгородов и О. Обольянинова-Криммер[2]. Почему же «сети»? Потому что Ребров этих художников не знает, в их кружки не входит. Художник не имеет специального образования, он нигде не учился рисовать: ни в России, ни в Эстонии. У него нет и учителя среди профессиональных художников. Ребров не выезжает на этюды и не работает с натурщиками. Представить, чтобы среди нескольких десятков профессиональных русских художников художник-самоучка имел большой успех и у него прошла выставка, очень трудно. На самом деле у него узкая специализация. Ребров не пейзажист, не маринист, не баталист, а дагеротипист. Мастер художественной фотографии. Этому он действительно учился.
«Харбинские мотыльки» — городской текст, пейзажных описаний в нем мало, но они точны. Особенности стиля в том, что мир показан глазами фотохудожника, для которого важен зрительный образ. «Чайка снялась, переплыла через небо на другую крышу (рисунок чайки)» (с. 169), — Ребров успел уже набросать ее силуэт. Или: «Встречая знакомое лицо, узнавал не сразу, приходилось выдерживать образ в черно-белом растворе памяти, пока не замрут черты» (с. 72).
Ребров живет на границе реального и потустороннего миров — фотографий (пустых отражений), дагеротипов (почти творчества) и картин (настоящее творчество). Есть еще и мир, созданный кокаином и спиртным. Реальность же поделена на две части: 1) мир счастья, связанный с детством и отрочеством в Петербурге; 2) взрослая жизнь — гибель семьи, мир мертвых, который заменил для него мир живых. Вот запись из его дневника: «По коридору пробежал призрак Танюши (внучка фрау Метцер)» (с. 185). Танюша — умершая младшая сестра, Метцер — квартирная хозяйка. Не только ревельцы, но и сам Ревель для Реброва призрачен. Он сравнивает столицу Российской империи со столицей Эстонии. «Петербург описан красками, слоями слов, а Ревель нет Ревель для меня еще не описан, а потому это город-призрак» (с. 136). Для Реброва, прожившего в Таллинне больше двадцати лет, город все равно остается транзитным. «Я здесь как бы проездом» (с. 136). Он не может и не хочет здесь укорениться и сравнивает себя с воздушным шаром, заякоренным «временным видом на жительство». Его положение неустойчиво, как у куклы-марионетки: «…болтаюсь тут, как Петрушка» (с. 136). Борис — физически здоровый человек, но чувствует себя инвалидом. Он записывает в дневнике: «А я как без рук и без ног» (с. 54). Свою душу и память он осмысливает в терминах своего ремесла. Душа — пленка, а память — черно-белая, как фотография.
Фотохудожник не мыслитель. Он постоянно подпадает под влияние какой-то философии или литературы и говорит о себе: «Все в жизни как-то наобум получается. Видели когда-нибудь крысу на улице? Она бежит вдоль стены дома, все время держится возле стены. Вот так и я — всегда какая-то книга, какая-нибудь система, то Шопенгауэр, то Хартманн… Сам шагу ступить не могу» (с. 85). По-видимому, имеется в виду Хайнц Хартманн — автор работ по психоанализу, выходивших в 1920—1930-е годы. Ребров, не сумевший получить высшее образование из-за революции, войны и смерти родителей, занимается самообразованием. Но при этом он пассивен и словно бы плывет по течению — настолько сильна его загипнотизированность прошлым. В романе почти все герои не знают своего будущего, кроме эзотерической писательницы Т. Гончаровой, которая предсказывает эмигрантам гибель. Об этом пророчестве вспомнили только в роковом 1940 году.
Ребров не похож на типичного эмигранта, жившего в Эстонии в межвоенный период, общее у них — только бедность и бытовая неустроенность. Эмигранты были религиозны, политизированы, объединялись в общества. Ребров же почти не религиозен и аполитичен. Он экзистенциалист, как и сам писатель (в мае 2011 года А. Иванов рассказал в интервью, что в Дании увлекся философией С. Кьеркегора[3]). В Эстонии в 1990—2000-е годы вышло несколько интересных мемуаров о жизни русских в 1920—1930-е годы. Например, воспоминания Н. Андреева, М. Плюхановой, Т. Милютиной, Т. Кашневой, К. Хлебниковой-Смирновой, С. Рацевича. «Харбинские мотыльки» предстают на этом фоне довольно неуютным, даже мрачным произведением: они поднимают неприятную для русских — как в России, так и за рубежом — тему русского фашизма, о которой мемуаристы предпочитают умалчивать и которая связана в романе с безумием.
Внешний сюжет «Харбинских мотыльков», как уже отмечал Дмитрий Бавильский, слабо развит[4]. Роману присуща лейтмотивная структура. Основной лейтмотив — мотыльки, находившиеся в посылке с присланной из Харбина фашистской литературой. Они поедают одежду, забираются под обои, распространяют сиреневую пыль. Лиловый цвет проникает в ночной кошмар Реброва. Он записывает в дневнике в 1932 году: «Приснился странный сон: лиловая мгла наполняла улицы, в ней тонули деревья и люди, шли солдаты в противогазах, голоса предупреждали: лиловый газ» (с. 199). Это сон про предчувствие войны. Через год фашисты пришли в Германии к власти. Традиционно фашизм ассоциируется с коричневым (немецкий) или черным (итальянский, русский) цветом. Замена его на сиреневый непривычна и тревожна. Ребров пытается уничтожить зловредных мотыльков, но даже перед шведским берегом, куда он плывет на катере, спасаясь от большевиков, его преследует их видение. «Всюду, куда бы он ни смотрел, были солнечные зайчики, они плясали на волнах, как мотыльки» (с. 310). Как нейтральная Швеция связана с мотыльками, символизирующими фашизм? Доктор Мозер рассказывал Борису, что его «пациенты, русские немцы, почти все уехали, и почти все в Финляндию. Говорят, что оттуда подадутся в Швецию. Очень путаный маршрут» (с. 261). Это выдуманный путь, но он дает возможность читателю догадаться, что и в Швеции Ребров может встретиться с русскими немцами из Эстонии и фашистскими настроениями. Он бежит не из неволи к свободе, а лишь от одной несвободы — к другой.
Для структуры романа важен контраст света и темноты. В фотоателье Борис работает в темноте. Его съемная комната с узким окном и плохо освещена. И он живет в сумрачной Эстонии, где мало солнца. В 1927 году Ребров записывает: «Я задумал новую серию картин. Ничего не выходит в последние дни. Не пишется. Не тот свет. Свет в этом году совсем мертвый» (с. 144). Яркий солнечный свет, которым встречает беглецов Швеция, как будто обещает художнику возможность творчества, но сбудется ли она?
Нельзя не отметить удачную обложку, оформленную художником А. Мокиевским: сиреневая мгла, младенец в утробе, вокруг родовой пуповины вьются мотыльки.
Галина Пономарева
http://magazines.russ.ru/nlo/2014/125/33u.html

Статья предоставлена автором
24.10.2014

Эстонская Пушкиниана

В 2012 году впервые выпущен сборник стихотворений Александра Сергеевича Пушкина «A. Puškin. Luule – А. Пушкин. Стихи», где тексты великого русского поэта напечатаны параллельно на русском и на эстонском языках.
Тираж книги 1000 экземпляров, причем половина тиража будет распространяться в России, другая — в Эстонии.

Эта книга — результат сотрудничества эстонского издательства SE&JS и Государственного музея-заповедника «Михайловское», который отмечал в 2012 году свое 90-летие. Идея этого сборника родилась летом 2011 года в ходе официального визита Лайне Рандъярв в Михайловское и сразу же нашла горячий отклик у директора Пушкинского заповедника Георгия Николаевича Василевича.
В сборник входят стихотворения А.С. Пушкина, написанные им в Михайловском, где у него гостили студенты из Тарту Николай Языков и Алексей Вульф, и откуда поэт писал своим ревельским друзьям Антону Дельвигу и Петру Вяземскому.
Книга с иллюстрациями самого поэта снабжена многочисленными комментариями, раскрывающими далеко не всем известные факты о связях Пушкина с Эстонией (и Тарту). Например, не все знают, что многие лицейские друзья Пушкина родом из Лифляндской губернии, часть которой была эстонской землей, что бабушка Пушкина родилась в Дерпте (Тарту), а дедушка — в Ревеле (Таллинне), и именно в Ревеле венчался знаменитый прадед Пушкина — «арап Петра Великого» Абрам Ганнибал.
В сборнике наряду с известными переводами Бетти Альвер и Аугуста Санга читателям впервые представлены семь новых переводов, сделанных Мяртом Кулло специально для этого издания.
Книга издана при поддержке Министерства культуры ЭР и Государственного мемориального историко-литературного и природно-ландшафтного музея-заповедника А.С. Пушкина «Михайловское».

Отрывок из стихотворения «К Языкову»

Издревле сладостный союз
Поэтов меж собой связует:
Они жрецы единых муз;
Единый пламень их волнует;
Друг другу чужды по судьбе,
Они родня по вдохновенью.
Клянусь Овидиевой тенью:
Языков, близок я тебе.
Давно б на Дерптскую дорогу
Я вышел утренней порой
И к благосклонному порогу
Понес тяжелый посох мой,
И возвратился б, оживленный
Картиной беззаботных дней,
Беседой вольно-вдохновенной
И звучной лирою твоей.
Но злобно мной играет счастье:
Давно без крова я ношусь,
Куда подует самовластье;
Уснув, не знаю где проснусь. —
Всегда гоним, теперь в изгнанье
Влачу закованные дни.
Услышь, поэт, мое призванье,
Моих надежд не обмани.

Перевод Бетти Алвер

Poeet poeedile on vend:
nad muusat jumaldama loodi.
Neis elab vaba mõttelend
ja luulesäde ühtemoodi.
Jazõkov! Kuigi saatus neid
ehk eri radadele viiski —
Ovidiuse nimel siiski
ma vannun: luule liidab meid.
Küll tahaksin ma teele minna
siit kasvõi kohe koidu eel —
sest ammugi ju Tartu linna
on kippunud mu mõte-meel.
Seal voolaks alles avameeli
me jutt su lahke ulu all!
Sa kõlistaksid kandlekeeli
ja mure kaoks ka rändajal.
Kuid isevalitsus ei lase
mind sinna, kuhu ihkab meel,
ja kus on minu homne ase,
ei aima uinudes ma veel.
Nii köidetuna käsist-jalust
mind valdab kärsituse piin,
et pagulase ulualust
sa külastaksid rutem siin.
По материалам «Postimees“
http://rus.postimees.ee/871736/pushkin-po-russki-i-pushkin-po-jestonski-pod-odnoj-oblozhkoj/
http://www.sejs.ee/raamatud/asp.html

Хочется порекомендовать еще три книги по теме: «А. С. Пушкин и Эстония»

«А. С. Пушкин в Эстонии не был никогда. Но были пушкинские Эстляндия, Курляндия…
В Эстонии (Эстляндия и Лифляндия) первой половины XIX века было два основных культурных центра: светская жизнь концентрировалась в Ревеле (Таллинн), культурная и научная — в Дерпте (Тарту)…
О Дерпте вообще особый разговор. Через этот небольшой зеленый университетский город проходил единственный тракт, связывающий Петербург с Европой. Поэтому никто из ехавших туда, не миновал этот город.
В Дерпте жил Жуковский, Воейков, Языков и вечный враг Фаддей Булгарин. Дерпский университет был в то время стыком двух культур- немецкой и русской, и творчество Пушкина оказывало на все дерпское студенчество и профессуру огромное влияние.» (Эстонская Пушкиниана, с. 5)
Этому и посвящена книга Марата Гайнуллина и Валерии Бобылевой «Эстонская Пушкиниана» (Таллинн, 1999).

В 2010 году у Валерии Бобылевой, которая является председателем Пушкинского общества Эстонии, вышла новая книга <a href="http://tartu.ester.ee/search*est/?searchtype=.&searcharg=2556079&searchscope=5&quot; target="_blank«>«…И сердцу девы нет закона: немецкие родственники Н. Н. Гончаровой» (Санкт-Петербург: Северная звезда, 2010), посвященная лифляндской бабушке Натальи Гончаровой.
Подробнее в интервью «Эстонская пушкиниана Валерии Бобылевой»
http://www.petergen.com/sources/serdevnzak.shtml

Мазанов Ю. А. Ямбургская Пушкиниана

А у нарвского краеведа и исследователя Юрия Мазанова вышла в 2012 году книга «Ямбургская Пушкиниана» (Санкт-Петербург: Реноме, 2012).

Мария Владимировна Карамзина

Вера Шмидт
Мария Владимировна Карамзина
Радуга, 1989, нр. 8, с. 44-49 Рубрика «Антология русской поэзии в Эстонии 20- 30 г.г.»

 

Мария Карамзина 1900.1942

М. В. Карамзина заявила о себе как поэт в конце 1930-х годов, когда вышел в свет в Нарве ее первый и единственный сборник ( «Ковчег», 1939). Этому предшествовала серьезная и — не скажем кропотливая, но весьма взыскательная работа над стихом, начавшаяся много ранее. В 1935 г. Карамзина послала на отзыв свои стихи И. А. Бунину. Надо сказать, что писатель, тогда уже нобелевский лауреат, редко отвечал на подобные письма, но здесь не только ответил автору, но и отозвался с похвалой о стихах: «Я читал их с истинным удовольствием, радуясь их благородству и талантливости» ( из письма Бунина Карамзиной от 9 декабря 1937 г. — Литературное наследство. М., 1973. Т. 84, кн. 1, с. 666). Такой отзыв не мог не порадовать ее — начинающую поэтессу, жившую уединенно, своей семьей, в небольшом и далеком от культурных центров поселке Кивиыли. В мае 1938 г. Бунин приехал в Тарту, а затем в Таллинн, где он выступил с чтением своих рассказов ( см. Об этом: В. В. Шмидт. Встречи в Тарту.// Там же. Т. 84, кн. 2. С. 331-338). Эта встреча положила начало их недолгому, но быстро растущему — и сердечно, и духовно — оющению и даже сближению.
Мария Владимировна Карамзина (урожденная Максимова) родилась 19 января 1900 г. в Петербурге, где семья жила до революции. Судя по прекрасному знанию языков и обширной начитанности, она получила соответствующее образование с детства. По ее словам, училась «как все тогда»: была губернантка, на дом ходили учителя, потом — школа.
После революции семья Максимовых эмигрировала из России и в начале 1920-х гг. Очутилась в Праге. В разговорах Мария Владимировна часто называла свое эмигрантство скитальчеством. На ее долю выпали все тяготы добровольческого изгнания: она давала уроки, вела хозяйство, занималась шитьем и тд. Отношение чехов к русским эмигрантам в Праге было неплохим, но это была чужбина. Среди русской интеллигенции, довольно многочисленной в Праге, — представителей ученого мира, литераторов, духовенства — была и семья Гримм. Иван Давидович Гримм ( 1891- 1968), магистр государственного права, в 1922 или самом начале 1923 г. женился на М. В. Максимовой. Как она сама признавалась впоследствии, она вышла замуж не по любви. Он был ей симпатичен, мил, в семье ее полюбили. Это замужество давало ей, конечно, избавление от неустройства и бедности. В 1923 г. в Праге у нее родился сын Константин. В 1927 г. переехали в Тарту — И. Д. Гримм был избран профессором Тартусского университета.
Переезд в Эстонию означал не только перемену места жительства — он открыл совершенно новую страницу в жизни Марии Владимировны, принесшую ей особые переживания, радости, тревоги. Как университетская дама она принимала участие в устройстве многочисленных благотворительных вечеров, балов, спектаклей. Здесь, в Тарту, Марии Владимировне было суждено встретить В. А. Карамзина.
Василий Александрович Карамзин (24. ХI. 1885- 30. VI. 1941) — правнук брата историографа, гордый причастностью к своему старинному дворянскому роду, был человеком большого достоинства и оригинального ума. Выпускник Петербурского университета, В. А. Карамзин в 1914- 1917 годах служил штаб-ротмистром 5-го Гусарского Александрийского Ея Величества полка и до конца дней сохранил военную выправку. В Тарту он появился с графом П. П. Зубовым, как бы на перепутье, собираясь ехать дальше. Встреча с М. В. Гримм изменила его планы. Он не смог уехать, стал гувернером сына В. Б. Булгарина, подрабатывал столярной работой, вырезал игрушки.
Однажды в Кивиыли, во время одной из наших вечерних бесед, М. В. Карамзина сказала неожиданно, с удивившей меня откровенностью: « Не встреть я тогда Василия Александровича, так бы и прожила жизнь с первым мужем, не зная, что такое любовь, обманывая и себя, и его.» После долгой мучительной борьбы с собой Мария Владимировна развелась с первым мужем и 23 октября 1929 г. обвенчалась с В. А. Карамзиным.
В. А. Карамзин не имел ничего, кроме обещанного ему места на сланцеперерабатывающем заводе в Кивиыли. После студенческого города Тарту с его культурными ценностями Мария Владимировна оказалась в шахтерском поселке. Родились сыновья — Александр и Михаил, пошли заботы о детях. Конечно — глушь. Не было книг, не было церкви— православное богослужение отправлялось в воскресенье в школе. Но не оттого ли, что жила в уединении, занялась М. В. Карамзина так серьезно своим творчеством?
Чувствовала ли она себя счастливой? Да! Из письма к И. А. Бунину от 23 февраля 1938 г.: «Вот уже восемь лет как жизнь моя очень полна. Я счастлива в браке (…) Сознаю свое счастье постоянно, ежиминутно страшусь за него и благодарю Бога» (Литературное наследство, I, 84, кн. 1. С. 667). Этот голос любящей женщины звучит во многих стихах «Ковчега». Однако сознание своего простого человеческого счастья не замыкает ее мироощущения. К нему примешивается тревога, боль, воспомининие об умерших, о родине:
…На зыбких перепутьях не одна я,
И третьему мы дали жизнь. Втроем
Мы дышим, ищем, молимся, растем…
Но сердце мне, Ушедшие, не вы ли
Воспоминьями, как тернием, обвили?
(«Ковчег», С.60)
Бунин не только одобрил ее как поэта, но и посоветовал, как издать книгу. В мае 1938 г., после кратких встреч в Тарту, Мария Владимировна ехала с ним в одном вагоне до станции Тапа. Прощание с писателем описано ею в «Этюде», на который Бунин отозвался в письме от 28 мая 1938 г. с необычной для него трогательностью и нежностью. «Дорогая моя, — простите, что не пишу имени-отечества, я несколько раз прочитал ваш «Этюд» — и много бы дал за возможность поговорить с вами о нем устно!» (Там же).
Когда вышел «Ковчег», названный так по первому стихотворению сборника, Мария Владимировна послала его на отзыв другим писателям и критикам. Отзывы пришли хорошие — от В. Ходасевича, П. Пильского, Г. Адамовича и др.
Между тем надвигались грозные события. После бомбардировки Брюсселя прекратилась переписка Марии Владимировны с матерью и братом. В октябре 1939 г. уезжала из Тарту первая партия наших прибалтийских немцев.
То, что с немцами уезжали и многие эмигранты, не могло не взволновать Карамзиных. Решили остаться. Повторялись потом слова В. А. Карамзина: «Чтобы я, русский дворянин, поехал к этому к этому сумасшедшему Гитлеру, который вот-вот нападет на Россию, — нет, благодарю покорно!» Помню и слова Марии Владимировны: «Нет, я хочу, чтобы дети жили в России и были бы русскими. Уедут — потеряют свое лицо». Как аргумент при разговоре со знакомыми, советовавшими уехать, она добваляла, что муж ее никогда белогвардейцем не был, не состоял членом каких-либо «белых» обществ, жил на свой заработок.
1940-й год прошел благополучно для Карамзиных. Летом они жили на даче в Вызу, на берегу моря, всей семьей. В Тарту и других местах проводились аресты, обыски. Василия Александровича арестовали в феврале 1941 г.
Карамзина надеялась, верила, что все рассмотрят, и Василий Александрович вернется к ней и детям: «Ведь он ничего не сделал против власти». Ей дали место учительницы в новой советской школе, относились к ней хорошо. 14 июня 1941 г., когда были взяты и родственники арестованных, она и дети были увезены в ссылку. Там, в Сибири, в маленьком глухом Васюгане, она окончила свой жизненный путь 17 мая 1942 г.
Публикуемые ниже стихотворения М. В. Карамзиной перепечатываются из сборника «Ковчег», кроме последнего, присланного в письме ко мне в мае 1939 г. и никогда прежде не публиковавшегося.

Ковчег

Светил и туч полночный бег,
Струй низвергаюхихся топот.
Душа — кочующий ковчег
В волнах любовного потопа.

Я жду, когда сойдет вода
С вершины древней Арарата, —
Я знаю, знаю, что тогда
Вновь будет песнь моя крылата.

Ее,  дрожащую, словлю
На дне души души узорной сеткой
И в просиявший мир пошлю
За первой масляничной веткой.

* * *

Господи, даждь ми слезы, и память
смертную, и умиление.
Из молитвы
Даи память смертную, но и живую память!
И пусть она, живя, не перестанет ранить
Мне сердце верное, но будет горяча,
как четверговая, как страстная свеча,
Чье пламя душу жжет в скитании печальном,
Чей луч в кольце моем сияет обручальномю

Мой путь томителен, и непрглядна ночь,
Дай уберечь, спасти, в глуши не изнемочь, —
Чтоб там, в конце пути, у сумрочной
могилы,
Сквозь крышку гроба мне прочесть
достало силы
Меж звезд знакомыя, зовущия слова
И смерти прошептать: «ты видишь — я
жива!»

* * *
Мы стобой вкусили горя всякого
Но еще до неба далеко.
Не дивись: по лестнице Иакова
Только ангелам всходить легко.

То гроза нагрянет, Божья вестница,
То об гвоздь изранишь ногу в кровь.
Высока, мой милый, это лестница —
Наша строгая любовь!
* * *
В. А. К.
Портрет Царицы в белой робе
Над группой шефского полка,
А рядом — мать-старушка. Обе
И группа выцвели слегка.

У изголовья крест Твой медный,
На плате, вышитом женой,
И под стеклом пучечек бледный,
— Ковыль из вотчины степной.
* * *

 

И. А. Б.
Здесь, что ни ночь, грохочут грозы.
Сейчас свежо, и шепчет мгла,
И так устало пахнут розы
В стакане синего стекла.

Их день был пышен, прян и жарок,
Но всех усталей я сама…
В раскрытой книег — (Ваш подарок) —
Страничка вашего письма.

Стихов об этом или прозы?
Все недописаны листки!
И сладостно роняют розы
На них живые лепестки.
* * *
Бежит, бежит и зыблется трава,
И клонится пред смертным ураганом…
Еще кричат ненужные слова,
Уже лежат, прижав ладони к ранам,
О гибели вопит живая плоть…
А ты молчи и восклоняйся духом,
И в шуме бурь лови отверстым слухом,
Что говорит над бурями Господь!
май 1939
Более полные воспоминания Веры Шмидт, Тамары Милютиной, Вадима Макшеева идр. о М. В. Карамзиной в книге

Мария Карамзина «Ковчег:  Стихотворения. Судьба. Памятные встречи. Письма И. А. Бунина к М. В. Карамзиной»  Таллинн: VE, 2008
Книга издана в серии «Архипелаг ГУЛАГ:  эстонский остров»

Игорь Караулов

Игорь Караулов

Игорь Караулов (1966-)

Игорь Караулов родился в 1966 году, живет в Москве, работает переводчиком. Автор нескольких поэтических книг: «Перепад напряжения. Спб., 2003», «Продавцы пряностей. М., 2006», «Упорство маньяка. Спб., 2010».
Дмитрий Быков, выступая в Тарту, назвал Игоря Караулова и Михаила Щербакова выразителями духовных исканий современного русского человека. Фрагмент стихотворения Игоря Караулова процитирован в романе Д.Быкова «Списанные», переведенном на эстонский язык.

Допольнительно можно почитать:

http://magazines.russ.ru/novyi_mi/2012/7/k1.html

http://www.litkarta.ru/russia/moscow/persons/karaulov-i

ЖЖ поэта http://karaulov.livejournal.com/

Быков, Дмитрий «Когда уйдут варвары» О современной поэзии в России, в т.ч. и о Игоре Караулове

http://expert.ru/expert/2006/37/poeziya_v_rossii/
* * *

Под этим небом цвета военной стали,
Вернее сказать – похмелья седого бурша,
О Господи, зачем ты меня оставил?
Пожалуйста, не делай этого больше.

Ты сбежал по лестнице, пахнущей кислой снедью,
В оглашенный сад, оплетенный дождем по горло,
Как бутылка рейнского; тронутый мелкой медью
Райских яблочек – и сияющий ею гордо.

Ты скользишь за стволами, а я за окнами прею.
В прятках, в салках – боюсь, наш с тобою талант неравен.
Припускает ливень, и пресный огонь кипрея
Выжигает меж нами тропки от самых ставен.

Любимая совсем меня позабыла,
Не пришлет под вечер ни пирогов, ни пышек.
Любимая, ты и вправду меня любила,
Или это блики в глазах от небесных вспышек?

Я возьмусь за ум, перестану сражаться в кости,
Куплю тебе зонтик с ручкой из кипариса,
Только ты ко мне не гнушайся хотя бы в гости
Приходить под прежней маской стыда и каприза.

Простите меня, члены гильдии, горожане,
Что я вас не вывел из плена, как мама-утка,
Не повис на древе, как память о баклажане,
И не исчез с концами на третье утро.

Я пойму, исправлюсь, я буду отменных правил,
Поршнем сырого ветра прочищу сердце.
Только вот, Господи, зря ты меня оставил –
Лучше оставь жестянщика по соседству.

* * *

Басманный шансон

С шампанским, с красною икрой,
Предлистопадною порой
Я еду к девочке своей,
К волшебной девочке своей.
Водила – вечный армянин,
И путь отчаянно забит,
И солнца желтый георгин
Над перекрестками рябит.

А я всевышнему пою:
Что делать мне в твоем раю?
Оставь мне девочку мою,
Шальную девочку мою.

Оставь щербатые полы,
Чужой, невыметенный дом,
И глупый смех, и след иглы
На тонком сгибе локтевом,
Гречишный мед ее очей
И в тяжких бедрах полынью.
Возьми весь город – он ничей,
Оставь мне девочку мою.

Оставь мне смерть мою и жизнь
В том виде, как я их нашел:
Облупленные этажи
Басманных, мелкий произвол
Соседок, ветра флажолет,
Палаток хладное гофре,
Манящий цитрусовый свет
Ментовских окон во дворе.

У черной ямы на краю
Молю не «господи, спаси» –
Оставь мне девочку мою,
La Belle Dame sans Merci!..

Кряхтит и ерзает таксист,
Окурком тычется в золу,
И на лету – последний лист
Для нас мигает на углу.

* * *

стишки о классиках

Бунин говорил: Набоков —
неприятный человек,
а Набоков, мол, что Бунин –
неприятный человек.

В общем, так они и жили
в эмиграции дурной.
Одному всё снилась жимолость
и орловский перегной.

А другому – свиристели,
чудо-девочка в Крыму –
на гостиничной постели,
не плывущей в Колыму.

И Господь с холма высокого
им раздаривал покой:
левою рукой Набокову,
правой Бунину рукой.

* * *

готический блюз

от замка герцога синяя борода
к замку графа зеленая борода
ведет дорога из снега и льда
дорога из снега и льда
вроде куда-то едешь, а вроде и никуда

дорога идет сквозь сумрачные леса
шляпа кучера трется о небеса
а у каждой ели – синяя борода
у сосны – зеленая борода
вроде куда-то едешь, а вроде и никуда

мешковинный вырви из неба себе лоскут
на губной гармошке туда-сюда погоняй тоску
гаснет у лошади на боку
палевая звезда
вроде куда-то едешь, а вроде и никуда

* * *

после войны с тараканами

Тараканы ушли ночью, походным строем,
забрали раненых, никого не забыли.
Оказалось, есть у них и фельдмаршал,
есть у них и штатный агитатор.

Не испугались ни белой сыпучей смеси,
ни пшикалки на резиновых колесах.
Сами ушли: не чаяли мы дождаться
и когда вернутся, не знаем часа.

Где-то то в правом ухе, то в левом ухе
грохочут их игрушечные повозки.

* * *

переулок

Смотрите, идёт молодой режиссёр безработный,
“Гамлета” ставит в своей голове,
натыкаясь на клумбы и тумбы,
опрокидывая раззявленные картузы,
рассыпая монеты рассерженных нищих,
рассеянно их собирая.

Батальоны гераней молятся за него
со второго этажа по шестой.
Но превыше гераней вознесся ошпаренный тенор,
внезапный, как гейзер Камчатки:
О, мой город! О, солнце моё!
Золотая заноза моя
в мягком месте вселенной.

Кого в этой пьесе отравят, зарежут кого,
оболгут и отправят на верную гибель,
измутузят, подставят, сдадут ментам –
решают сейчас в итальянском открытом кафе
трое клерков в расслабленных узких удавках,
скомканными салфетками
играющие в настольный
петанк

* * *

каховский

Родное северное общество
мне велело убить царя.
Это лекарство от одиночества
не должно расточаться зря.

Нужно осмыслиться, подготовиться,
пройтись по городу налегке.
Света фонарного крестословицы
льдистыми лезвиями в зрачке.

Вспыхнули ягодные смарагды,
и мосты как крыжовенные кусты.
Это глазищи русской правды
показались из темноты.

Помню, шептали мы: воли, воли!
Вольной зимой и без шуб тепло.
А тут, прислушаться, волки воют:
вот так наше эхо до нас дошло.

Куда трусит этот волчий выводок?
Ещё вчера пировал наш круг.
Нет, не съедят, но до шерсти вывернут,
и будем снова мы — другу друг.

По аллеям уже раздетым
бежим с товарищем юных лет.
Нос в табаке, хвост пистолетом
и в зубах второй пистолет.

* * *

сортировочная

На Москве товарной, сортировочной,
где не видно вечером ни зги,
заплутал мужик командировочный,
бестолково топчет сапоги.

То идёт неровно вдоль пакгауза,
то путями, как ещё храним.
Ни малявы не пришлет, ни кляузы
небо низкорослое над ним.

Это небо, так обидно близкое,
что, глядишь, и снега зачерпнет.
Раненое небо австерлицкое,
летний-зимний стрелок проворот.

Выпить, что ли, под забор забиться ли,
“Ой, мороз” заблеять, “ой, мороз”.
Не видать милиции-полиции,
ветер свищет, ржет электровоз.

Где ему гостиница? Где станция?
Здесь заснёт, под мышкою зажав
дипломат, в котором марсианские
расцветают розы в чертежах.

Материал предложила Людмила Казарян

Геннадий Каневский

Геннадий Каневский — один из поэтов, которых Людмила Казарян мечтает пригласить в Тарту.
В Эстонии он был опубликован в сборнике «Другие возможности«. Таллинн, 2004.

Г. Каневский

Геннадий Каневский

Родился в Москве в 1965 г. Закончил Московский институт радиотехники, электроники и автоматики. Работает редактором журнала по электронике. Публиковал стихи в журналах «Знамя», «Октябрь», «Воздух», «Волга», «Новый берег». Издано пять поэтических сборников, стихи публиковались в нескольких антологиях в России и США. Лауреат Петербургского поэтического фестиваля им. Гумилева (2005), победитель Большого московского поэтического слэма (2007, в паре с Анной Русс). Стихи переведены на английский и шведский языки.

 

*   *   *

иностранные “сплин” и “апатия”
суть хандра, ещё пушкин заметил.
бологого старинная патина
или тверь моего восприятия –
дополнительный поезд до смерти.

фаренгейт покоряется цельсию,
но на севере все же – сильнее:
на ступени шагнешь царскосельские
и увидишь поля елисейские,
всех полей безнадежней, синее.

и кладущему руку за пазуху,
воздух смерти нащупав губами,
ты нужна. торопись, не опаздывай,
капель датских побольше заказывай –
ты нужна. ты одна. не другая.

а не то, со своею одышкою,
престарелому горе-плейбою –
лишь с античною книгой под мышкою,
словно с детским потрепанным мишкою,
умирать.
а  х о т е л о с ь – с  т о б о ю.

«Коллекция за стеклом».- Октябрь, 2006, №5

[жетоны]

видя жизнь, несущуюся во тьму,
«почини», — говорит ребёнок.
можно умилиться, конечно, но
в общем, нечему умиляться.
хочется забыться и потеряться.
но и это сделать непросто:
всё расчерчено на квадраты,
и для перехода из одного в другой
требуются особые жетоны,
выдаваемые только лицам
первых десяти рангов.

Шкатулка. Стихи Воздух, 2008, №2

*   *   *

Жизнь кончилась недавно лет назад.
Лишь голоса полночные скользят
Над тихою разлившейся водою.
Мы в этих голосах воплощены,
И проникаем в толщу тишины,
Как трогаем запретное — ладонью.

И, отвечая шепотом на — твой,
Почти забытый, но пока — живой,
Порою доносящийся из сада
Затопленного, с берега ручья —
Иной, вечерний стрекот вспомню я,
И улыбнусь, произнося «цикада»…

Да, это — тот сверчок, античный друг,
Слепой гончар, ногой вращавший круг
Земных зацепок и травинок  боли,
Принявший наши правила игры,
Глотавший сладкий обморок жары,
Наш малый брат и наш — любимец, что ли?

Вот видишь — здесь не скрежет и не плач.
Попробуй-ка, свидание назначь —
И все придут, уловленные сетью.

Зверь выпущен, и опустела клеть.
Жизнь кончилась, но начинает петь
То, что когда-то называлось смертью.

«Сухая глина»  — «Другие возможности».- Tallinn, Agia Triada, 2004.- с.135

*   *   *

стоящий за окном театр провинциальный.
манишки выходной воротничок крахмальный.
то серых луж партер, то неба бельэтаж —
утеха старичков и юных секретарш.
закат не стоит дня. антракт не стоит мессы.
висящее ружье стрельнёт в начале пьесы.
меж действующих лиц — шести или семи —
затерян невзначай вдовец с двумя детьми.
в беседе он кряхтит, глядит себе под ноги,
и вспоминает, как, с цветами на пороге;
и, взятый автором навзрыд и наугад,
краснеет, кашляет и убегает в сад,
где встретятся на бис, вдали от наших взоров,
все мастера реприз и боги эпизодов,
где музыка навек, и Чехов молодой
знай сыплет тихий смех из ложечки в ладонь.

Допольнительно можно почитать:

http://www.litkarta.ru/russia/moscow/persons/kanevsky-g/

http://magazines.russ.ru/authors/k/kanevskij/

Фото предоставлено Людмилой Казарян.

Елена Катишонок

Елена Катишонок  «Когда уходит человек»  Москва, 2011

Елена Катишонок

Елена Катишонок — родилась и до 1991 года жила в Риге.  Закончила филологический факультет Латвийского Университета. После эмиграции живёт в Бостоне, США, преподаёт русский язык, занимается редакторской работой и переводами.

Эта книга- история ХХ столетия, показанная на примере одного дома и ее жильцов в одной стране, которая автором прямо не называется, но можно догадаться, что речь идет о Латвии. Судьбы эти очень типичны для

"Когда уходит человек"

балтийских стран, и в то же время, каждая судьба особенна и интересна по своему.

« Родился дом в сравнительно благополучном 1927 году и в удачном, с точки зрения заселения, месте: центр находился совсем рядом, но цены на жилье были ниже, чем там. В довершение удачливости выпало ему носить номер «21», что было зафиксировано трижды: черно-золотыми цифрами на верхнем стекле парадного, блестящей эмалевой табличкой на стене и где-то в бумажных скрижалях муниципалитета. Итак, на Палисадной улице вырос дом со счастливоым номером. Сама улица была скромным ручейком старинного города, который на карте выглядит, как жемчужина на дне бокала, где вместо вина —студеная и прозрачная морская вода. …

Внешне дом походил на корректного молодого дельца, каких в Городе было немало. Темно-серое ратиновое пальто— и гранитная облицовка такого же  цвета; новая шляпа-котелок — и блестящая свежей жестью крыша, две простые и прочные, как английские ботинки, ступеньки крыльца и ясный приветливый взгляд чистых окон. Одним словом, конструктивизм: ничего лишнего.

Может быть, из-за этого (да и номер сыграл не последнюю роль) дом начал быстро заселяться: узкие белые листки словно ветром сдувало с оконных стекол. …(с. 12-13)

К конце столетия в доме многое поменялись: хозяин, дворник, все жильцы, многие из которых погибли, умерли, уехали. Да и сам дом изменился. И происходит встреча дома со своим бывшим законным хозяином.

«Дом, в свою очередь, уставился пыльными окнами на прехавших и легкое дуновение — как вздох — пролетело по коридору: господин Мартин! Господин Мартин приехал, с каким-то стариком…

Между тем старик, который был не кем иным, как господином Мартином Баумейстером, продолжал рассматривать дом. Кто из нас старик, ты или я? Широкое крыльцо расколото поперек. В трещине видны следы цемента, ничего не сумевшего сцементировать, и жесткие пучки пожелтевшей травы. В двери сохранилось только одно стекло — на месте второго была вставлена корявая фанера. Звонок не действовал, да и необходимости в нем не было: дверь распахнулась легко, как тумбочка в дешевой гостинице. « (с. 486-487)

В конце книги один из жильцов дома плачет о том, что никто не придет назад: судьба каждого человек уникальна и бесценна в любые времена и в любых странах. Об этом эта прекрасная поэтическая книга, которую я советую прочитать.

О книге можно прочитать дополнительно:

http://www.mgraphics-publishing.com/catalog/193488152/193488152.html

http://showtime.delfi.lv/news/culturepark/books/elena-katishonok-kogda-uhodit-chelovek.d?id=38133781

Тамара Козырева

Пирет Бристоль «Тартуские женщины»

Пирет Бристоль (автор фото Тийна Сулг)

Пирет Бристоль ( Piret Bristol 1968-)- эстонская поэтесса, прозаик. Рассказ «Тартуские женщины» открывает ее сборник “Usuvaenlane“ (2009, «Атеист»). Перевод с эстонского Веры Прохоровой. На русском языке ее произведение публикуется впервые в журнале «Таллинн», 2010, №3-4.

         «В Тарту, на Нарвской горке, есть кафе, куда, как правило, люди из центра не заходят. Оно расположено в том же доме, где магазин подержанной мебели, и напоминает столовку советских времен. Вроде «Темпо» в Тарту, бог весть на какой улице с допотопным названием. В целях экономии кафе на Нарвской горке никак не назвали, а над входом красуется безликая вывеска «Кафе». Иногда здесь справляют поминки. Между тем мужчины типа Альберта частенько назначают встречи именно в этом заведении.
           Кому-то это место нравится. Я ощущала себя богачкой и могла бы пообедать даже в шикарном ресторане, но свидание с Альбертом было тайным.
           Итак, мы сидели на Нарвской горке в безымянном кафе. «Летняя рефлексия – сказала бы я о нашей беседе. Альберт, как всегда, рассказывал про свою ужасную семью, я тоже о своем — не знаю о чем. Вдруг я заметила знакомое лицо — Долли сидела за соседним столиком. Мы поздоровались. Долли — подружка Студента. Альберт не был знаком с ней, иначе наверняка переругался бы.
           Спустя несколько часов мы расстались. Я решила зайти домой, а потом вернуться в город…»

Продолжение рассказа в журнале «Таллинн», 2010, №3-4, с. 49- 86.