Галина Пономарева «ПУТЬ ХУДОЖНИКА: СВЕТ И МОТЫЛЬКИ»

Харбинские мотыльки

ПУТЬ ХУДОЖНИКА: СВЕТ И МОТЫЛЬКИ
Иванов А. Харбинские мотыльки: Роман. — Таллинн: Авенариус, 2013. — 311 с.

Хотя прозаик Андрей Иванов родился в 1971 году в Эстонии и живет в Таллинне, у него самая распространенная в России фамилия. Разумеется, это ему мешает, поскольку и читатели и издатели часто путают его с российским писателем Алексеем Ивановым. Андрей Иванов — филолог-русист. Спасаясь от армии, пошел учиться в Таллиннский педагогический университет, но в школе никогда не работал. А вот трудиться сварщиком, дворником и оператором на телефонных линиях приходилось. Родился в простой семье (сын милиционера и рабочей), но хорошо знает языки: английский, датский, норвежский, поскольку пять лет жил в переселенческих лагерях в Скандинавии. Эстонский язык учит. Начал писать в 2004 году, а печататься — с 2007 года, причем в русских журналах Финляндии и США, так как там легче было пробиться. Сейчас его охотно печатают и российские журналы, чаще всего «Звезда»[1]. Книги Андрея Иванова начали выходить в Эстонии с 2009 года. За пять лет вышло шесть книг на русском и пять на эстонском (одна из них электронная). Роман «Путешествие Ханумана на Лолланд» был издан в Германии на немецком языке, а в 2011 году вышел в Москве в издательстве «АСТ». Лауреат премии Эстонского фонда «Капитал культуры», финалист Русского Букера. Член Союза эстонских писателей. Обладатель серого паспорта (человек без гражданства).
Название нового романа обманчиво — собственно про Харбин в нем ничего нет. Эпиграфом автор поставил библейскую цитату: «Как рыбы попадаются в пагубную сеть и как птицы запутываются в силках, так сыны человеческие уловляются в бедственное время, когда оно неожиданно находит на них» (с. 3). Эти слова точно отражают суть романа. «Бедственное время» — это революция, гражданская война и эмиграция, «сети» и «силки» — ловушки идеологии. Это книга о жизни русской эмиграции в Эстонии 1920—1930-х годов, но очень субъективная, поскольку эта жизнь показана через призму впечатлений художника Бориса Реброва, пережившего тяжелую травму.
В романе важен образ часов. Герой неожиданно получает украденные часы с музыкой, принадлежавшие умершему отцу, и боится их. «На столике лежали часы. Борис испугался, будто увидел призрак» (с. 10). Он передает их на хранение дяде со словами: «Мне с ними в одной комнате тяжело» (с. 10). Реброва постепенно выталкивает становящееся враждебным пространство: сначала Юрьев, затем Ревель, потом остается только дача. Пространство — шагреневая кожа. Время в романе описано сложнее. Это рабочий инструмент. «Только часы скребли, настругивая время» (с. 137). Часы-рубанок. В первой части романное время — четыре года, когда художник обучается мастерству. Только этот период соответствует биографическому времени. Затем время начинает работать как плохие китайские часы, то убыстряя, то замедляя ход. Из четырех частей книги вторая охватывает 1925—1927 годы, когда картины Реброва покупают, у него проходит выставка, о нем пишут в газете. В 1930-е годы в Эстонии экономический кризис, заказов мало, Ребров работает медленно и с трудом, поэтому в третьей части, равной по объему второй, время растягивается на целое десятилетие. Аполитичный Ребров, не читающий газет, связывается с тартуским объединением «Лотос», поддерживающим фашизм. Он не понимает смысла нового движения, считая его «мышиной возней», поэтому и совершает легкомысленные поступки: получает для знакомых из Харбина и посылает по их просьбе из Таллинна в Хельсинки запрещенную фашистскую литературу. Ему это дорого обходится. Реброва обыскивают, сажают на двое суток, штрафуют. Затем ему ограничивают возможность передвижения по Эстонии, лишают права на получение эстонского гражданства. В четвертой части, в период быстрых политических перемен 1939—1940 годов, время сжимается, как пружина. Хотя Ребров двадцать лет живет в Эстонии, у него не русско-эстонское, а немецко-русское окружение. Он снимает комнату у немки, хозяин его фотоателье — немец, любовница — немка. Борис хорошо говорит по-немецки. Отъезд прибалтийских немцев на историческую родину, в Германию, в конце 1939 года влияет на положение художника. Он лишается жилья, работы. Уезжают его квартирная хозяйка и хозяин фотоателье. Приход коммунистов в 1940 году еще опаснее для Реброва, хотя сначала он ничего не замечает. Его могут арестовать как человека, связанного с фашистским движением. И когда через год после отъезда немцев он берет фамилию и имя умершего немца Густава Штамма, это не выглядит противоестественно.
Когда действие в романе происходит 95 — 75 лет назад, прозаику сложнее найти приемы, передающие своеобразие этого времени. Андрей Иванов выбрал правильное решение. Он сосредоточил внимание не на архаизации языка (русский язык в Эстонии 1920— 1930-х годов не так сильно отличался от современного), а на топонимике. В этот период все населенные пункты и улицы в Эстонии носили эстонские названия, однако русские эмигранты продолжали пользоваться старыми: вместо парка Кадриорг — Катеринен- таль, вместо Таллинна — Ревель, а вместо Тарту — Юрьев. Хотя в романе есть и эстонские топонимы, но их употребляет повествователь, а не герой романа. «Свое» название чаще пишется кириллицей, «чужое» — латиницей. Улица Никольская, она же Suur Karja (с. 253). Вкраплений эстонского языка в книге мало, отчасти это мотивировано тем, что главный герой не знает эстонского. Настойчиво повторяется слово kunstnik (художник) — то латиницей, то кириллицей: «Boriss Rebrov, kunstnik» (c. 107). Это его способ идентификации, хотя с художниками в Эстонии он связан слабо. В Тарту Ребров общается с писателями, которые воспринимают его как художника: «Вокруг него разбрасывали сети из имен, названий разных обществ и кружков: Кайгородов, Обольянинова-Криммер, «Черная роза», «Среда»» (с. 154). Большинство русских художников жили в Таллинне, поэтому тартусцы и расспрашивали о них Реброва. Объединение художников «Черная роза» к 1923 году закрылось, зато возник кружок «Среда», в который входили А. Кайгородов и О. Обольянинова-Криммер[2]. Почему же «сети»? Потому что Ребров этих художников не знает, в их кружки не входит. Художник не имеет специального образования, он нигде не учился рисовать: ни в России, ни в Эстонии. У него нет и учителя среди профессиональных художников. Ребров не выезжает на этюды и не работает с натурщиками. Представить, чтобы среди нескольких десятков профессиональных русских художников художник-самоучка имел большой успех и у него прошла выставка, очень трудно. На самом деле у него узкая специализация. Ребров не пейзажист, не маринист, не баталист, а дагеротипист. Мастер художественной фотографии. Этому он действительно учился.
«Харбинские мотыльки» — городской текст, пейзажных описаний в нем мало, но они точны. Особенности стиля в том, что мир показан глазами фотохудожника, для которого важен зрительный образ. «Чайка снялась, переплыла через небо на другую крышу (рисунок чайки)» (с. 169), — Ребров успел уже набросать ее силуэт. Или: «Встречая знакомое лицо, узнавал не сразу, приходилось выдерживать образ в черно-белом растворе памяти, пока не замрут черты» (с. 72).
Ребров живет на границе реального и потустороннего миров — фотографий (пустых отражений), дагеротипов (почти творчества) и картин (настоящее творчество). Есть еще и мир, созданный кокаином и спиртным. Реальность же поделена на две части: 1) мир счастья, связанный с детством и отрочеством в Петербурге; 2) взрослая жизнь — гибель семьи, мир мертвых, который заменил для него мир живых. Вот запись из его дневника: «По коридору пробежал призрак Танюши (внучка фрау Метцер)» (с. 185). Танюша — умершая младшая сестра, Метцер — квартирная хозяйка. Не только ревельцы, но и сам Ревель для Реброва призрачен. Он сравнивает столицу Российской империи со столицей Эстонии. «Петербург описан красками, слоями слов, а Ревель нет Ревель для меня еще не описан, а потому это город-призрак» (с. 136). Для Реброва, прожившего в Таллинне больше двадцати лет, город все равно остается транзитным. «Я здесь как бы проездом» (с. 136). Он не может и не хочет здесь укорениться и сравнивает себя с воздушным шаром, заякоренным «временным видом на жительство». Его положение неустойчиво, как у куклы-марионетки: «…болтаюсь тут, как Петрушка» (с. 136). Борис — физически здоровый человек, но чувствует себя инвалидом. Он записывает в дневнике: «А я как без рук и без ног» (с. 54). Свою душу и память он осмысливает в терминах своего ремесла. Душа — пленка, а память — черно-белая, как фотография.
Фотохудожник не мыслитель. Он постоянно подпадает под влияние какой-то философии или литературы и говорит о себе: «Все в жизни как-то наобум получается. Видели когда-нибудь крысу на улице? Она бежит вдоль стены дома, все время держится возле стены. Вот так и я — всегда какая-то книга, какая-нибудь система, то Шопенгауэр, то Хартманн… Сам шагу ступить не могу» (с. 85). По-видимому, имеется в виду Хайнц Хартманн — автор работ по психоанализу, выходивших в 1920—1930-е годы. Ребров, не сумевший получить высшее образование из-за революции, войны и смерти родителей, занимается самообразованием. Но при этом он пассивен и словно бы плывет по течению — настолько сильна его загипнотизированность прошлым. В романе почти все герои не знают своего будущего, кроме эзотерической писательницы Т. Гончаровой, которая предсказывает эмигрантам гибель. Об этом пророчестве вспомнили только в роковом 1940 году.
Ребров не похож на типичного эмигранта, жившего в Эстонии в межвоенный период, общее у них — только бедность и бытовая неустроенность. Эмигранты были религиозны, политизированы, объединялись в общества. Ребров же почти не религиозен и аполитичен. Он экзистенциалист, как и сам писатель (в мае 2011 года А. Иванов рассказал в интервью, что в Дании увлекся философией С. Кьеркегора[3]). В Эстонии в 1990—2000-е годы вышло несколько интересных мемуаров о жизни русских в 1920—1930-е годы. Например, воспоминания Н. Андреева, М. Плюхановой, Т. Милютиной, Т. Кашневой, К. Хлебниковой-Смирновой, С. Рацевича. «Харбинские мотыльки» предстают на этом фоне довольно неуютным, даже мрачным произведением: они поднимают неприятную для русских — как в России, так и за рубежом — тему русского фашизма, о которой мемуаристы предпочитают умалчивать и которая связана в романе с безумием.
Внешний сюжет «Харбинских мотыльков», как уже отмечал Дмитрий Бавильский, слабо развит[4]. Роману присуща лейтмотивная структура. Основной лейтмотив — мотыльки, находившиеся в посылке с присланной из Харбина фашистской литературой. Они поедают одежду, забираются под обои, распространяют сиреневую пыль. Лиловый цвет проникает в ночной кошмар Реброва. Он записывает в дневнике в 1932 году: «Приснился странный сон: лиловая мгла наполняла улицы, в ней тонули деревья и люди, шли солдаты в противогазах, голоса предупреждали: лиловый газ» (с. 199). Это сон про предчувствие войны. Через год фашисты пришли в Германии к власти. Традиционно фашизм ассоциируется с коричневым (немецкий) или черным (итальянский, русский) цветом. Замена его на сиреневый непривычна и тревожна. Ребров пытается уничтожить зловредных мотыльков, но даже перед шведским берегом, куда он плывет на катере, спасаясь от большевиков, его преследует их видение. «Всюду, куда бы он ни смотрел, были солнечные зайчики, они плясали на волнах, как мотыльки» (с. 310). Как нейтральная Швеция связана с мотыльками, символизирующими фашизм? Доктор Мозер рассказывал Борису, что его «пациенты, русские немцы, почти все уехали, и почти все в Финляндию. Говорят, что оттуда подадутся в Швецию. Очень путаный маршрут» (с. 261). Это выдуманный путь, но он дает возможность читателю догадаться, что и в Швеции Ребров может встретиться с русскими немцами из Эстонии и фашистскими настроениями. Он бежит не из неволи к свободе, а лишь от одной несвободы — к другой.
Для структуры романа важен контраст света и темноты. В фотоателье Борис работает в темноте. Его съемная комната с узким окном и плохо освещена. И он живет в сумрачной Эстонии, где мало солнца. В 1927 году Ребров записывает: «Я задумал новую серию картин. Ничего не выходит в последние дни. Не пишется. Не тот свет. Свет в этом году совсем мертвый» (с. 144). Яркий солнечный свет, которым встречает беглецов Швеция, как будто обещает художнику возможность творчества, но сбудется ли она?
Нельзя не отметить удачную обложку, оформленную художником А. Мокиевским: сиреневая мгла, младенец в утробе, вокруг родовой пуповины вьются мотыльки.
Галина Пономарева
http://magazines.russ.ru/nlo/2014/125/33u.html

Статья предоставлена автором
24.10.2014

Реклама