Ханс Кясу

КЯСУ ХАНС (Ганс Кясу или Ханс Кес) (Käsu Hans; Kässo Hans; Käszo Hansz; Hans Kes) Год рождения неизвестен, скончался  ≈1715 г.
Первый эстонский поэт, пастор в Пухья, коолмейстер.
Кясу Ханс сочинил старейший исторический и поэтический текст на эстонском языке – 32-строфную песню-жалобу (плач) о разрушенном и разграбленном во время Северной войны городе Тарту «О, я бедный город Тарту!» («Плач по поводу разрушения Дерпта»)- «Oh! ma waene Tardo Liin…». Время написания стихотворения — 1706 (1708) год. Стихотворение было записано пастором Яановской церкви в Тарту в метрической книге в 1714 г. В южной Эстонии имело хождение как народная песня. Впервые стихотворение опубликовано в 1902 году и хранится в Эстонском историческом архиве (EAA fond 1253, nimistu 3, säilik 1)

Полный текст стихотворения на эстонском языке
http://et.wikisource.org/wiki/Oh%2C_ma_vaene_Tarto_liin

«О, я бедный город Тарту!»

О! Я — Тарту, горе мне:
брошен я, покинут тут,
предоставлен сам себе:
Кто в силах на меня взглянуть?
Грехи мои тому виною,
что беда стряслась со мною,
и теперь унижен я.
О! Горька судьба моя.
Ведь я не ведал небреженья,
и богатства мне даны:
стройные церквей строенья,
закрома, зерна полны,
школы, храмы знания,
роскошные здания,
что прославляли меня:
о! злосчастный город я,
Средь лифляндских городов
я весьма известным слыл:
драгоценнейших даров
без числа в себе хранил;
академию учредили,
строгий суд производили —
все исчезло, как во сне:
город Тарту, горе мне.
Хлеба было в изобильи,
мера доверху полна,
здесь богато прежде жили;
всяк свершал греха дела.
Были велики доходы
и скупы мои расходы,
Знал я толк в питье, в вине,
О, я Тарту, горе мне!
Ярмарки какие тут
в дни былые проходили,
сельский собирался люд,
и товары привозили,
и никто из горожан
не сидел без барыша;
все прошло, бегут меня.
Злополучный город я.
Пусть морские корабли
И не плавают сюда,
деньги все равно текли,
так что не беда.
Грех роптать, коль без забот
сам собой идет доход
прямиком на стол к тебе.
Город Тарту, горе мне!
Мужи наук, профессоры,
студентов славная гурьба,
почтенные асессоры,
и все, кто здесь искал суда —
столь множество персон за честь
за стол мой почитали сесть,
и явства предлагал им я.
Увы! Горька судьба мо

<…>

Ведь пастор обличал мой грех,
беду с амвона предвещал,
но подняли его на смерть,
он кротость, дескать, потерял;
истину вещал пророк,
наступил несчастий срок,
не обошла беда меня.
О! Злосчастный город я.
Прямо к стенам подступил
злобный и могучий враг,
разъяренный московит,
что внушал ужасный страх,
Бомбы в множестве метал,
укрепленья разрушал,
вел подкоп к моей стене.
Город Тарту, горе мне!
Лил поток смолы горючей,
Рев орудий, дым, пожар;
весь народ мой сбился в кучу
в Верхний Город, и дрожал
каждым я своим строеньем
и молил об избавленьи
От страданий бедствия.
Город Тарту, бедный я!
Месяц, два была осада,
павших громоздился вал,
запросили мы пощады;
так я в плен к врагу попал.
Войско шведское бредет,
к Нарве гонят их, как скот,
жалкий вид,— и жалок я;
о! горька судьба моя.

<…>

Лик мой славный, горделивый,
дорогих церквей фасады,
блеск деяний кропотливых,
здания мои и склады —
пало все, разрушено,
все погибло, рухнуло;
и развалины в огне —
о! я Тарту, горе мне.
Руинами редутов, стен
и башен рвы мои полны,
обращено все в прах и тлен,
и посейчас во рву видны
обломки крыш, камней завалы,
все то, что взрывом разметало,
ужасный вид являю я.
Злосчастная судьба моя!
О! Прохожие, узрите,
как погиб я, как пропал,
мою повесть опишите,
чтобы всяк ее узнал:
что со мною русский сделал,
как погибель я изведал
И сгубило что меня.
Город Тарту, бедный я.
Запишите дату, время,
где конец меня застал,
чтоб грядущих поколений
летописец прочитал:
В году тысяча семьсот
и восьмом случилось то,
в утро Маргариты дня
смерть подстерегла меня.
Так пускай же взоры всех
обратятся на меня,
пусть навек забудут грех,
встав на путь смирения,
пусть уроки извлекут,
а не то они падут
так же, как погиб и я;
о! горька судьба моя.
Братья! Рига, Ревель славный,
помяните грешного,
мой урок усвойте главный:
не берите лишнего,
чванства, гордости бегите
и смиренье возлюбите;
минует участь вас моя.
О, Тарту! Бедный город я.
Покуда ж Бог вас бережет,
о чем Всевышнего молю,
превыше всех других забот
храните верность королю,
кто молодую свою кровь
в сражениях пролить готов,
чтоб не погибли вы, как я.
О! Горестна судьба моя.
О! Если б счастье я хранил,
что вам Господь дает теперь,
хвалу Творцу бы возносил,
перед грехом захлопнул дверь;
но время милости прошло,
и я молчу,— роптать грешно;
отныне груда я камней,
о! бедный Тарту, горе мне.
1708
Перевод  А. Семенова
(Антология эстонской поэзии.- Таллинн, 1990.- с.19-21)

«ЗАМЕТКИ О ТАРТУ В СОВРЕМЕННОЙ РУССКОЙ ПОЭЗИИ: ОСВОЕНИЕ МЕСТА»

РОМАН ЛЕЙБОВ, ОЛЕГ ЛЕКМАНОВ
«ЗАМЕТКИ О ТАРТУ В СОВРЕМЕННОЙ РУССКОЙ ПОЭЗИИ:ОСВОЕНИЕ МЕСТА»

Нажмите для доступа к Leibov_Lekmanov.pdf

Иосиф Бродский «Мысль о тебе удаляется, как разжалованная прислуга…» (1987)

Иосиф Бродский (1987)
Мысль о тебе удаляется, как разжалованная прислуга,
нет! как платформа с вывеской «Вырица» или «Тарту».
Но надвигаются лица, не знающие друг друга,
местности, нанесенные точно вчера на карту,
и заполняют вакуум. Видимо, никому из
нас не сделаться памятником. Видимо, в наших венах
недостаточно извести. «В нашей семье, — волнуясь,
ты бы вставила, — не было ни военных,
ни великих мыслителей». Правильно: невским струям
отраженье еще одной вещи невыносимо.
Где там матери и ее кастрюлям
уцелеть в перспективе, удлиняемой жизнью сына!
То-то же снег, этот мрамор для бедных, за неименьем тела
тает, ссылаясь на неспособность клеток —
то есть, извилин! — вспомнить, как ты хотела,
пудря щеку, выглядеть напоследок.
Остается, затылок от взгляда прикрыв руками,
бормотать на ходу «умерла, умерла», покуда
города рвут сырую сетчатку из грубой ткани,
дребезжа, как сдаваемая посуда.

Ирина ШОСТАКОВСКАЯ

* * *

Генрих живёт в Дерпте
Генрих стремится к смерти
К смерти стремиться легко и приятно
Как бы вернуться обратно

Становится холодней
Генрих мыслит о ней
Ах что он говорит
У него внутри горит

Дождь ли, ветер ли, мокрый снег
Весь свой недолгий век
Ради снов моих и теней
Ради ней, ради ней

Генрих спит у окна
– Мамзелька моя, жена!
Генрих не знает сна

Генрих не пьёт, не ест
Генрих уже не здесь
Генрих в плену Красоты
Генрих, где ты?

Корабль застыл в дождевой воде
Русалки шныряют известно где
Сирые облака
Родина далека

Птица Кант по-немецки фогель
Сколько тебе было когда ты понял
Сколько тебе было, когда…
Сколько тебе было, да.

Дождь ли, ветер ли, мокрый снег
Весь свой недолгий век
Друг мой – не человек.

Генрих живёт в Дерпте
Генриху снятся черти
Снятся дети и сон тревожат
Генрих обратно не может.

Oпубликовано: «Стихи».
М.: Книжное обозрение (АРГО-РИСК), 2011.
ISBN 978-5-86856-218-1
Книжный проект журнала «Воздух», вып.56.

Биография в рисунках (Ю. М. Лотман)

Биография в рисунках.
В наследии выдающейся творческой личности ценно все. Юрий Михайлович Лотман был не только наделен феноменальным чувством слова, не только обладал глубоким знанием мировой литературы — сфера его интересов охватывала культуру в целом. (…)
Ю. М. был одаренным рисовальщиком. И в этой, казалось бы, маргинальной для него области творчества он оставил замечательные образцы, лишь отчасти известные широкой аудитории.
В рисунках Ю. М. обыграны разные ситуации, преимущественно связанные с жизнью семьи и кафедры, где он сам выступает одним из главных героев. (…) Стилистику большинства автопортретов Ю. М. предопределяет ироничное отношение к своей внешности, особенностям характера и ситуациям, в которые ставила его жизнь. Это ничуть не противоречило серьезному отношению к себе, как игра не противоречит познавательной деятельности. (…)
Автопортреты Лотмана часто смешны внешне, но главное — исполнены внутренней веселости, которой проникнуты его жизнь и творчество в целом.

Материал предоставлен библиотеке составителем Т. Д. Кузовкиной и публикуется с ее согласия.

Мария Попова

Мария Попова- участник Тартуского международного поэтического фестиваля им. В.А. Жуковского

Говорят, мне идет Тарту.
Я согласна.
Мне идет Тарту.
Не бриллианты,
И даже не изумруды,
Что гораздо красивее —
Тарту!
Вместо утренних новостей
из Яндекса,
Расскажи мне,
Ну как там. в Тарту?
Как там, на его милых узких
улочках?
Пожалуйста,
дай мне слово,
что летом
мы поедем
не в Питер,
где сыро и серо,
не в Крым,
и не в Турцию.
В Тарту, туда!

Опубликовала с разрешения автора Т. Козырева

Яан Каплинский

Яан Каплинский (Jaan Kaplinski 1941-2021)
Эстонский поэт, переводчик родился в Тарту, детские годы провел в Южной Эстонии, в окрестностях Выру. В1947-1958 гг. поэт учился в знаменитой Треффнеровской гимназии в Тарту. В 1964 году он окончил Тартуский университет по специальности французская филология, пройдя заочно спецкурс по структурной лингвистике. Затем учился в аспирантуре, работал в разных местах научным сотрудником. Сейчас Яан Каплинский живет в Тарту.
„В поэзию Каплинский пришел в 1965 году. Настоящим явлением в поэзии стал его второй сборник “Из пыли и красок” (1967). В этой книге дан как бы сгусток интеллектуальной идеологии 1970-х годов – экологическое мировоззрение “зеленых”, их понимание истории как опыта, необходимого в настоящем. Отсюда и специфическое понимание поэзии, сформулиро ванное Каплинским в эссе “Что такое поэзия?” (1975). По его убеждению человек (поэт) играет в обществе роль зеркального осколка, в котором отражается малая частица того, что происходит вокруг” http://www.admhmao.ru/people/finougr/html/poezia/estonci/kaplinskii/bio.html (03.11.08)
Домашняя страничка автора http://jaan.kaplinski.com/

* * *
Опять опоздал всегда опаздываю
когда я родился царя уже не было
Эстонская республика приказала долго жить
яблони в дедушкином саду замёрзли
я не помню ни отца который был арестован
когда я был малышом –— он не вернулся
ни нашего сеттера Джоя сторожившего меня
и мою люльку –— он был застрелен немцем
не помню каменного моста но лишь глыбы
разбросанные взрывом по центру города
там я гулял с дедом по улицам
где вместо домов были пустые места
мне кажется что иные из тех пробелов
пустых мест проникли в меня
в моё я в мою память в моё сердце
которое иногда бьётся так странно как будто
за кого-то другого за кого-то кого больше нет

* * *
Из автопереводов с эстонского

Каждый день пишу по стихотворению,
хотя не вполне уверен,
следует ли считать их стихотворениями.
Это совсем не трудно, особенно сейчас,
когда в Тарту весна и все видоизменяется:
парки, газоны, ветки, почки и облака
над городом, небо и звёзды –—
только бы хватило глаз, ушей и времени
для всей этой красоты, что, словно вихрь,
втягивает нас и заволакивает всё
поэтической дымкой, полной пыла и надежд,
и так неуместно выделяется из неё
мужчина-калека, сидящий на скамье у автовокзала,
снимающий сапог с изувеченной ноги,
его палка и шерстяная шапка,
в которой он стоял намедни
в три часа ночи на безлюдной автобусной остановке.
Я видел его из окна такси,
и шофёр сказал: «Опять кто-то дал дурачку водки».

Из книги Яна Каплинского «Улыбка Вегенера» 2017 (стр.34, 61)

*  *  *
Вечером в темноте
детей ведут из детского сада домой

все в мире выросло городá домá грузовики
такие большие так много их
а они — такие же маленькие
беспомощные как и встарь
в колыбельке в платке у матери за спиной
когда вещи еще не выросли
не переросли людей
Дети Огненной Земли в челноках на холодном море
Дети Варшавы идущие в газовые камеры

Дети Тарту на темной заснеженной улице
мне страшно за всех за вас вы такие маленькие
все в мире растет быстрей чем растете вы
вы спросите и мы должны отвечать
не прощайте нас если солжем хотя и нас
тоже обманывали я верю вам но мне страшно
жизнь должна начинаться с начала с малого
нежного крошечного а кругом грохочут
такие большие машины и подростки жестоко дерутся
и самолеты вверху нет ни сна ни покоя ночь идет
снежная полная вопросов ночь накануне дня зимнего солнцеворота

*   *  *
Составитель П о э т и к и скажи мне
что остается от стихов от всех этих
никем не считанных ударных слогов скажи
что осталось от того желтого листика с вяза
на заросшей травою дороге скажи почему
я мысленно сопоставляю его со снегиримя
на белом заснеженном кусте сирени
на берегу Эмайыги
*   *  *
Обрывом кончается
эта самая тихая и красивая
улица в Тарту ты ошибся
простодушно желая попасть
на другую улицу сказать в стихах
чистую правду улица вдруг
кончилась теперь надо обратно
странные точно леший оставляешь следы
одновременно вперед и назад
в неясном свете фонаря и луны
два ярких окна никого кругом
первозданная тишина
*  *  *
зимний вечер кругом никого лишь фонари
окна снег и следы и то малое
что от будней осталось — огромный и добрый
Pax Tartuensis мир покой воскресный день в Тарту
он детей ведет за руку в Ботанический сад
смотреть лебедей
рядом с днями вырастают новые дни
рядом с домами новые серые в трещинах
не уходи побродим еще вечерами здесь
по прежним улицам на полдороге на спаде волны
в середине столетья
среди войн восстановленья страха метаморфоз
что же ты истина ясная и понятная
общая часть всего
что ты такое

Стихи из книги «Вечер возвращает все» (Москва, 1987)
Перевел Светлан Семененко

Матеиал подготовила Т. Козырева

Тийт Алексеев «Тартуский мир»

Тийт Алексеев «Тартуский мир»
…
Поезд лязгнул и остановился у какого-то деревянной резьбы китайского храма. На храме висела вывеска «Тарту». Я прибыл на место…
Я не спеша направился к центру города вдоль улицы с постриженными под спаржу деревьями. По правую руку стояли дома, с крыш которых и каменных балконов кое-где свисали бог знает как попавшие туда одинокие березки, а по левую — ёжился в парке полинявший и утративший первоначальный цвет фонтан в форме медведя…
Я миновал дом Общества и дом Сакала, где, по мнению журналистов, давалось направление Эстонскому государству, на самом же деле накачивались пивом. Купил в сколоченной из зеленых планок будке пачку сигарет и у горло-лечебной клиники свернул на улицу Валликраави. Чуть поодаль возвышалось рыжее здание Государственного архива, и вот этот-то дом был уж вовсе не от мира сего. В начале прошлого века там обосновалось общежитие, тесные каморки которого заполняли сотни русских и немецких студентов, державшие на столах сплошь книги Декарта и Платона, а в ночных тумбочках порнографические романы XVIII-го столетия…

Полный текст рассказа на русском языке, впервые напечатанном в журнале «Looming» в 1999 году, можно прочитать в журнале «Вышгород» 2017, №1-2, с. 7-40.
Перевод с эстонского Людмилы Симагиной.

Марина Горунович

Марина Горунович (Раудар)— уроженка Тарту и сейчас живет в Тарту. Более 20 лет ведет русскую секцию при Тартуском отделении Союза пистелей Эстонии, занимается литературными переводами.

МОЕМУ ТАРТУ

Граду Юрьеву-Дорпату-Тарту я песню слагаю,
Места этого нет для меня ни родней, ни больней.
Родилась в нём, росла, а сгодилась ли — право не знаю,
Но срастаюсь с судьбою его с каждым годом сильней.

Тарту — это веков разноликих былая громада,
Что легко и естественно в сердце легла и живёт,
И студенческий лик, и раздумье старинного сада,
И река, что меж Русью и Западом, распрей не зная, течёт.

Это радуга, вольно сошедшая с неба на землю,
Тихой улицой стала*, скрепив как подковой, квартал.
Это радость, когда перезвону церковному внемлешь,
И прогулка на катере, руку спустивши с борта.

Хулиганский, бедняцкий бурлящий котёл Супилинна**,
Давший, впрочем, немало достойных и славных людей:
Музыкантов, поэтов, артистов; мечтой опалённых
Граждан города, жизнь положивших в труде.

Это детство — обьятья извилистых тартуских улиц,
Проходные дворы и лазейки в заборах чужих.
Это юность — в кино на последнем ряду поцелуи
И родные, учившие жизнью — как надо дружить.

Есть ещё одно — в мире подобного нет и не будет,
Что когда-то лишь в этом суровом краю проросло:
Это люди, особые здешние русские люди —
Крепость русского духа, хоть невелико их число.

Старых русских воспеть я должна, перед ними колени
склоняя,
Здесь осевших в семнадцатом страшном году,
Также тех, кто веками жил в этой имперской окрайне,
Тех, кто руку протянет попавшим в любую беду.

Их давили, ссылали, сажали, стреляли,
Но вставали потомки, нести продолжая их крест,
В лагерях, поселеньях, медвежьих колхозах отсталых,
Сохраняя терпенье, достоинство, совесть и честь.

Эти скромные люди сумели пройти через крах и потери,
Жить почти в нищете и гонения не замечать:
Их питала любовь, озаряла глубокая вера,
Погибая, они утоляли чужую беду и печаль.

Да, рассеяны семьи их, дети и внуки по весям и странам,
Но мне кажется, Тарту — их тихая пристань и тайный
маяк,
На который стекаются те, кто в трудах неустанных
Отдал всё. И осталось лишь упокоенье маят.

…пусть иное лица выраженье на улицах узких
У влюленных, туристов, учёных, дельцов и простых
работяг,
Но пока в нас жива молодая душа старых русских,
Нас за всё, что мы миру отдать не успели, быть может,
простят?…

* Улица Vikerkaare- Радужная
** Supilinn — букв. Суповой город (улицы ом городском р носят названия овощей, фруктов и ягод —
напр. Kartuli — Картофельная, Herne — Гороховая, Oa — Бобовая, Meloni — Дынная, Marja — Ягодная).

Опубликовано: журнал «Вышгород», 2017, №1-2, с. 41-42

«Детство, которого не было»

Замечательная книга воспоминаний, очень отрезвляющая. Об этом хорошо написал Николай Караев.
«Детство, которого не было»: о чем не напишет Софи Оксанен“
http://rus.postimees.ee/3753587/detstvo-kotorogo-ne-bylo-o-chem-ne-napishet-sofi-oksanen
«Два года назад тартуское издательство «Диалог» выпустил книгу Надежды Катаевой-Валк «Там, где я родилась», повествующую о детстве автора в Печорском крае в 1950-х и 1960-х годах.
 Написанные прекрасным языком и обогащенные множеством подробностей, которые нам, нынешним, сложно себе и представить, эти мемуары в том же 2014 году были заслуженно признаны фондом «Капитал культуры» лучшей книгой Эстонии на русском языке. И вот – новая книга «Диалога», «Детство, которого не было»: тоже мемуары тартуского жителя, Николая Васильевича Иванова, но о совсем другом пространстве (деревни новгородского края) и, главное, о совсем другом, военном времени.
В 1941 году младшему сыну новгородского крестьянина Коле Иванову было 12 лет. Его взросление пришлось на Великую Отечественную: он был слишком мал, чтобы идти на фронт, и остался в деревне вместе с отцом и матерью (старший брат ушел на фронт). До зимы 1944 года семья Ивановых жила по ту сторону фронта, на оккупированной территории. Об этом «без прикрас и купюр» и написал еще в 1990-е Николай Васильевич по просьбе внуков.
Или колхоз, или воронок
Конечно, в книге есть и воспоминания о предвоенном времени, они предельно интересны, особенно для поколений, которым промыла мозги черно-белая пропаганда (а она всегда черно-белая: Советский Союз 1930-х у нас либо рай земной, либо адский ад, третьего пропагандисты не предлагают).
Вот новгородских мужиков сгоняют в колхозы, и Василий Иванов, отец Коли, человек с более широким, чем у других крестьян, кругозором – в 1914-м он был призван в царскую армию, служил, между прочим, в Ревеле и был денщиком у генерала, – понимает, что противиться смысла нет.
«Да пойми ты, Настасья! – говорит он жене, которая в колхоз не хочет. – Плохого много в любом новом деле. А главное в том, что люди ищут способ, как сделать жизнь лучше, пусть не нам – нашим детям… А еще я точно знаю, что кнутом обуха не перешибешь. Раз началась коллективизация – никто ее не остановит…»
Но вот – новый поворот: бывшего жеребенка семьи Ивановых местный придурок загоняет во время перевозки зерна, и отец Коли от горя решает выписаться из колхоза. И – выписывается. Если судить по дурным учебникам истории, этот поступок в СССР второй половины 1930-х непредставим, однако же – факт есть факт.
Василий Иванов становится рабочим, но колхозу его золотых рук не хватает, и в итоге составляется своего рода заговор: учитель обвиняет малолетнего Колю, мол, тот «говорил ребятам, что скоро колхозников давить будут», и Василий, вновь верно оценив ситуацию («Политику хотят пришить. Как говорится, не мытьем, так катаньем. Теперь мне не отвертеться»), соглашается на возвращение в колхоз как альтернативу «черному ворону».
Показательный, если вдуматься, эпизод. Помните, у Дов­латова в «Зоне»: «Мы без конца ругаем товарища Сталина, и, разумеется, за дело. И все же я хочу спросить – кто написал четыре миллиона доносов?» Власть позволила крестьянину выйти из колхоза; обратно в колхоз его загнали вовсе не чекисты, а свои же, используя Большой террор как инструмент.
«А они нас не замечали»
Но главным образом «Детство, которого не было» – о войне. О том, что никак не представить тем, кто не пережил чего-то подобного сам. Ведь и правда – сложно вообразить такую сцену, взятую будто из фильма ужасов про зомби:
«Деревня была забита машинами и болотного цвета мундирами. Папа поосторожничал, остался в лесу. А моя храбрая мама, перекрестясь, повела меня к дому.
Было странно, что немцы не обращали на нас ни малейшего внимания. Мы пробирались сквозь их толпу, слышали их речь и смех, чувствовали их запахи и даже иногда соприкасались одеждой, а они нас не замечали. Мы для пришельцев были пустым местом, пылью на дороге. И только у двери в родные сени нам преградил путь солдат с автоматом на груди. Он, как от назойливой мухи, отмахивался рукой от мамы, которая пыталась доказать, что это ее дом. Понимать ее солдат не хотел и все повторял, как лягушка: “Weg! Weg!” (нем. «Прочь! Прочь!» – Н.К.)»
Этот абзац лучше любой толстой монографии раскрывает суть нацизма – безоговорочной, бесчеловечной веры в то, что есть люди и недолюди. Ну или суперлюди («истинный ариец, характер нордический») и те, кого даже врагами считать невозможно. Так, пустое место, животные, которых не стоит даже замечать.
Один из потрясающих сюжетов книги – то, как постепенно, месяц за страшным месяцем и год за военным годом меняется отношение немцев к русским крестьянам. Как с глаз арийцев, призванных расчистить для немецкого народа «лебенсраум», жизненное пространство, спадает пелена черно-белой пропаганды – и они начинают видеть в мужиках и бабах таких же, как они, людей.
«Перед сыновьями я чист»
Через год немецкий фотограф делает Колю Иванова моделью, чтобы на обложке журнала «Шпигель» по­явилась иллюстрация: «Безмерно соскучившийся по свободе русский мальчик горячо приветствует солдата-освободителя на своей земле». (Сам мальчик был жутко зол, но сделать ничего не мог – и кто из нас его осудил бы?) Еще через год, когда Коля играл с карбидом и глаза ему забило карбидной эмульсией, сосед, немецкий врач Карл, его вылечивает. «Я сказал ему “спасибо” уже не как солдату, а как человеку, доктору. Я действительно был ему благодарен».
То есть – менялось что-то в обеих сторонах: крестьяне перестают относиться к солдатам-агрессорам исключительно как к врагам и совершают порой бессмысленные акты доброты. 22 февраля 1944 года в деревню вошли очередные немцы, и мама Коли, заплакав, стала штопать одному из солдат шерстяные носки без пяток: «Может, и мой Ванюшка вот так, напробоску, зимой, обувь носит». Ванюшка, Иван Иванов, старший брат Коли, уже погиб под Сталинградом в 1943-м, в свои 19 лет, но мать этого еще не знает. Немецкого солдатика с заштопанными носками убивают назавтра, когда возвращаются наши.
Таких обыденных военных историй – спасения, предательства и смерти, перед которой все равны, – в книге немало, и каждая страница берет за душу. Вот история председателя колхоза, который при нацистах стал старостой и делал что мог для своих людей, умом понимая: «Не перехитрю завтра немца – висеть мне на деревенской улице. Придут наши – меня как старосту если сразу не расстреляют, то в Сибирь на лесозаготовки отправят, и надолго. Одно тебе скажу: перед сыновьями, что бьют фашистов на фронте, – я чист…»
Доброта при оккупации
После войны Коля Иванов вынужден был уехать из родной деревни, которая превратилась в пепелище, к родственникам в Тарту – из-за наступавшего голода. В Эстонии его приютили сначала родственники, потом уже совсем чужие люди.
Среди прочего он описывает свою встречу с православным священником, который накормил «отрока Николая»: «Не мог я тогда знать, что вот этот батюшка переедет из Тарту в Москву, будет назван Алексием Вторым и станет главой Русской Православной Церкви». Скорее всего, тут аберрация памяти: Алексей Ридигер служил в Тарту с 1957 по 1961 год, а во второй половине 1940-х, о которой тут идет речь, был псаломщиком в Таллинне. Но что с того? Доброта священника остается добротой.
17-летний Коля устраивается перебирать картошку в подвале, спекулирует папиросами, потом учится у столяра, старого эстонца Августа Лайдвеэ, который, пишет он, заменил ему отца.
Об этом вряд ли когда-либо напишет Софи Оксанен, но трудные времена всегда усиливают все человеческие качества, не только плохие: доброты, бескорыстия, взаимопомощи тоже становится больше. Когда после войны такие люди, как Август Лайдвеэ, помогали таким, как Коля Иванов, «Коля-маленький», оккупации, национальности и прочие высокие материи их не волновали. В нас, людях, есть кое-что сильнее политической реальности – и ровно по той причине, что наши политики не понимают этого и сегодня, Эстония ныне стала тем, чем стала: страной страшно бедной и при этом ксенофобской.
…Дальше в жизни Николая Иванова была вечерняя рабочая школа, четыре года в Казахстане, работа на целинных землях по комсомольской путевке, заочная учеба на журфаке Казахского государственного университета, возвращение в Тарту, работа на заводе, в редакциях тартуских и рес­публиканских газет. Но все это было потом, после детства. Книга заканчивается на возвращении Иванова в родную деревню, куда он поехал, чтобы помочь голодающим родителям.
Жизнь налаживалась – и наладилась настолько, что мы, нынешние, смотрим на прошлое сквозь черно-белые очки, услужливо предлагаемые новыми идеологами. «Детство, которого не было» – лекарство от черного-белого восприятия. Очень эффективное лекарство.»
Материал подготовила Тамара Козырева