Ханнес Варблане

ХАННЕС ВАРБЛАНЕ

В этом году у поэта юбилей — 60 лет. Мы нашли интервью, которое он дал переводчице Марине Никоновой десять лет назад, когда ему исполнилось 50 лет (Радуга, 1999, 1, с. 60- 71). 

Ханнес Варблане
Почему мир фантастичен…  
Из диалога поэта с переводчиком.

Марина Никонова: Расскажи, пожалуйста, немного о себе. Такие банальные вещи: где родился, где учился, где работал?
 Ханнес Варблане:  Родился я в Мульгимаа, со стороны отца корни мои оттуда, а со стороны матери с Сааремаа. Родился я 18 июня 1949 года в Выхма, в местном роддоме. Мама была учительницей, отец тоже учитель. Познакомились они в Вилливереской школе. В Выхма я прожил очень недолго и когда мне исполнился год, мы переехали в Карстна, можно сказать, в самое сердце Мульгимаа. Там я рос, ходил в школу, мама учительствовала в той же школе, отец был сначала учителем, затем директором школы до 1964 года. Посколько в партию он вступить отказался, то нам пришлось уехать оттуда, но все мое сознательное детство прошло в Карстна, очень красивом месте, связанном с литературой, так как в той же школе учительствовал, а затем был и директором знаменитый эстонский поэт Эрик Адамсон, о котором я в то время, конечно, мало что слышал. После окончания восьми классов я поступил в Ныоскую школу в специальный физический класс. Затем поучился год в Тартуском Университете на отделении эстонской филологии — с тех пор у меня осталась масса знакомых среди эстонских филологов. Забавно, что с этого курса вышло 11 членов Союза писателей. Но больше года я там не выдержал, весь 68 год я просто бродил по Эстонии и в 69 году поступил снова в Университет на историческое теперь уже отделение, которое и закончил в 1974 году по специальности англо- американская история, хотя моя первая курсовая работа и последующие интересы были связаны больше с англо- американской литературой. После окончания университета один год работал в школе, недалеко от Тарту, учителем. Это была школа для трудных детей, которые вообще не горели желанием чему- либо учиться, и я преподавал там не только историю, но и географию, математику, физику, английский, эстонский, только что не труд, хотя и его мне пытались навязать.

            Затем 5 или 6 лет я работал в музее спорта научным сотрудником, потом два- три года вообще не работал, подвизался на стройках. Это было сложное время — начало 80-х, все мои друзья были диссидентами, КГБ заработало активно. Многие мои друзья сидели. Иногда у меня бывает такое чувство, что они сидели и за меня, но они старались не очень посвящать меня в свою деятельность, говоря, что мое дело писать стихи, переводить и заниматься литературой… Каждому свое, и, наверное, я бы тюрьмы не выдержал. Потом я начал работать в Тарту в Художественном музее, сначала простым техником, потом научным сотрудником и устроителем выставок — как- то подсчитал, что за эти 15 лет я участвовал в организации примерно 700 различных выставок. Вообще из- за моей работы у меня образовался очень широкий круг общения: я знаю многих  историков, филологов, математиков, физиков, я знаком и со многими географами и биологами, я, конечно, знаком хорошо со множеством художников и вообще с людьми искусства, благодаря работе в музее спорта у меня много знакомых среди спортсменов. Мне самому нравится, что мой круг интересов так широк и еще я очень доволен, что в советское время я смог объездить так много мест, где я только не был: и в Одессе, и в Минске, в Ленинграде, и в Москве, и в Свердловске, и в Нижнем Тагиле, и во Владивостоке, и в Центральной Азии… Теперь совсем другие возможности. Я вот теперь должен ехать в Финляндию, через две недели в Англию. Раньше я и помечтать об этом не мог! У нас даже был в свое время шуточный клуб, членами которого могли стать только те, кто никогда не выезжал за границу и членство в этом клубе считалось очень почетным. А теперь мы все объездили уже по полмира, даже я был уже в Амстердаме, в Праге, в Вене, в Берлине, в Венеции. Даже не верится, что мне к 50-ти годам жизнь дала такие возможности.

М : Ты упоминал о знаменитых 60- х годах. Чувствуешь ли ты себя человеком 60-х, человеком того поколения? 
 Х: Мне кажется, что люди объединяются даже больше не по поколениям, а по группам. Конечно, принадлежность к определенному поколению есть, но разница в пять- шесть лет не так уж ощутима. Вообще же я был всегда в оппозиции к советской власти, все мои друзья были диссиденты и я лично в отличие от того же Яака Алика никогда не верил в возможность изменения системы изнутри. В то же время я никогда не был связан напрямую ни с каким определенным диссидентским движением. Я всегда был одиночкой… Вообще я не был никаким борцом. Мне смешно, когда теперь все кому не лень называют себя борцами. Хотя среди моей родни со стороны матери был высокий военный чин в первой Эстонской Республике, моего деда расстреляли в 1946 году, он был волостным старостой, у семьи был большой, в 70 гектаров хутор, бабушка была вынуждена скрываться, и никогда мы не надеялись на какую- нибудь компенсацию… В то же время родители никогда не склоняли меня ни к какой борьбе за независимость, жизнь принималась такой, как она есть, никто не запрещал мне вступать, в пионеры, но уже в третьем классе я понял, что что- то не так, хотя дома никакой специальной антисоветской пропаганды не было. Я сравнительно рано начал читать, дома было много книг. Конечно, все книги Эстонской Республики были уничтожены, сожжены на хуторе. Вообще жили мы бедно. Белую булку, например, я увидел в первый раз в четыре года, в 53 году, в год смерти Сталина, когда в Карстна были большие военные учения и советские офицеры были направлены к нам на постой, и у них- то я и увидел булку и впервые попробовал. Я не скажу, что мы голодали, все- таки в деревне было чуть полегче. Бабушка моя получила образование еще в царское время, когда русский язык  учили так, что должны были заучивать наизусть целые главы «Евгения Онегина» и никакой, кстати, неприязни к языку не было. Сейчас ситуация как- то разрядилась, а сразу после установления независимости вопрос стоял очень остро. И меня это раздражает. Вот пример: мои племянник и племянница, которые учились в средней школе как раз, когда русский язык был в загоне, то есть можно было учить его, а можно было и не учить. И что же: они знают английский язык, знают финский, как большинство таллиннцев, а русского не знают. И вот полгода назад они пошли на курсы русского языка. Второй пример — мой сын. У него экономическое образование, которое он продолжал в Англии. В годы учебы в Университете он работал в Германии и там от его знания английского и немецкого языков было немного толку, их знает каждый, а вот то, что он знал русский, имело для него очень большое значение. Мое твердое мнение, что никогда ни к одному языку нельзя относиться с пренебрежением.  

М : Еще один традиционный вопрос — когда ты начал писать стихи? 
Х: Обычно стихи начинают писать в 16- 17 лет, у некоторых это с годами проходит, у некоторых превращается в привычку. Что касается публикаций, то впервые мои стихи были опубликованы в 1985 году, а первый сборник стихов — в 1989- 1990 годах. И вот теперь у меня уже вышло четыре сборника и пятый в издательстве. Я думаю, что к 50-летию у меня выйдет уже и шестой.

М : Обычно люди, которые начинают писать стихи рано, в школе, в Университете, с возрастом пишут все меньше и меньше или же переходят на прозу. Это типично. Ты же пишешь все больше и больше и при этом все лучше и лучше. Я открываю твою последнюю книгу и нахожу в ней ну просто гениальные стихи. Как тебе это удается? 
Х: Ну, я-то ничего гениального в них не нахожу. К тому же ты не читала моего последнего сборника. А если говорить о пятом, то, может быть, этот звездный час уже и позади. Я реалист. Что же касается писания, то для меня это не работа, это образ жизни, я могу писать где угодно, пишу много, много раздариваю, просто теряю, иногда нет под рукой бумаги и карандаша, многое остается незаписанным.

М : Не думаешь ли ты, что в какой- то степени это связано с изменениями, произошедшими в жизни, с большей открытостью окружающего мира, с новыми возможностями и впечатлениями? 
Х: Я не стану отрицать, что с открытостью и большей свободой это несомненно связано, но для меня лично ничего не изменило завоевание независимости, от этого я не стал писать ни меньше, ни больше. У меня нет никаких особых причин восхвалять это государство и пишу я о своем внутреннем мире, о своем отношении к окружающему миру.

М : Еще один вопрос:  в твоих стихах часто фигурирует Тарту. Что этот город для тебя?
Х: Это город, в котором я живу, в котором мне живется хорошо, в котором живут мои друзья, мои любимые женщины… город, в котором прошла все- таки моя жизнь. Тарту сформировал меня, хотя корни мои в деревне и, может быть, до сих пор внутренне я настоящий сельский парень, даже хуторянин. И я очень счастлив, что детство, проведенное в деревне, мне многое дало в восприятии мира, что у меня и потом была возможность встречаться в жизни с самыми разнообразными людьми: от последних забулдыг до президента.  

М : Может быть, твоя жизнь могла бы сложиться совсем иначе, проживи ты ее в Таллинне? Все- таки столица. 
Х: Я не думаю, что смог бы жить в Таллинне! Правда, и в Вильянди тоже не смог бы. Не знаю, может быть, в каком- нибудь другом городе: в Хельсинки, например. Я жил два месяца в Петербурге и мне понравилось, месяц в Минске и мне тоже понравилось, но это ведь два месяца, месяц. А для жизни, наверное, Тарту — это самый подходящий для меня город. Когда- то я даже подумывал о переезде, но теперь здесь все мои друзья, хотя, пожалуй, и в Таллинне их не меньше, — но больше двух дней я там не выдерживаю. Но вот что забавно, мои друзья в Таллинне часто встречаются друг с другом, только когда приезжаю я. А так, кто живет в Нымме, кто в Ласнамяэ, кто в Мустамяэ — люди просто ограничиваются общением по телефону. Конечно, если хочется анонимности — это другое дело…

М : Ты немного уже опередил мой вопрос, но все же: сейчас все хотят скорее быть опубликованными где- нибудь за границей и непременно быть переведенными на английский, французский, какой угодно другой язык, но быть переведенным на русский язык вроде бы не очень в моде. А ведь в журнале «Радуга» именно русскоязычные читатели впервые в жизни прочтут о тебе и твои стихи на русском языке.  
Х: Я очень рад этому. Я и до сих пор читаю по- русски толстые литературные журналы, конечно, не от корки до корки, на это просто не хватает времени, но самое интересное прочитываю. И именно русская публика самая чуткая в восприятии стихов, воспитанная на русской поэтической традиции, может быть, даже более чуткая, чем наша.

М : Не боишься ли ты, что русский человек, такой, каким его часто представляют, не поймет того, о чем ты пишешь. Что в твоих стихах есть что- то «специфическое»- эстонское, что непонятно русскому читателю? 
Х: Я не боюсь этого, я воспитан на русской эмоциональной поэзии и сам я человек эмоциональный. Я не герметичен, не замкнут на себе в том смысле, что я создаю свой внутренний мир, но не скрываю его от других. Есть люди, которые создают себе пространство и оберегают его от других ценой крови. Есть и другие, кто расширяет свое пространство за счет других, доводя это до имперских границ, и тоже делают это ценой крови. Я не из тех, для кого «мой дом — моя крепость» и кто готов защищать свой мир любой ценой. Я и сам готов многое воспринимать, я открыт для других.

М : В продолжение этой темы: как ты относишься к той, можно сказать, черной дыре, образовавшейся во взаимоотношениях людей литературы и искусства России и Эстонии. Несколько лет было ощущение, что дверь закрыта. Приоткрывается ли она понемногу и нужно ли это, в частности, Эстонии? 
Х: Я считаю, что это очень нужно! Конечно, самое страшное позади, те политические игры и ограничения, которые влияли на жизнь — и это естественно при таких серьезных политических и исторических изменениях — затихают, а как только достигается определенная стабильность в обществе, все встает на свои места. Это смехотворное положение было создано далеко не только со стороны Эстонии, это было отношение и со стороны российской интеллигенции, которая, вроде бы все понимая и приветствуя, страдала имперской болезнью.

М : Как человек, который сам больше всего на свете любит любить, я не могу не спросить тебя — что для тебя любовь, не обязательно в смысле мужчина и женщина, но — я и мир, я и другой человек, я и Бог… В твоих стихах много слов о любви. 
Х: Для меня любовь не бывает без ненависти, они настолько связаны друг с другом. Мне не нравится, когда говорят только о любви, любовь — это всегда страдание, ненависть. Говорить о любви вообще я не умею, любовь это так сложно, любовь это мудрость, и я пытаюсь, когда пишу о любви, осмыслить для себя, что она есть, как далеко можно зайти в любви, когда любовь становится опасна… Любовь — это в какой- то степени понимание и толерантность. Хотя и у толерантности есть свои границы. И у меня как у индивидуума есть свои границы, которые не стоит переступать, потому что тогда я становлюсь плохим, жестоким. И если в отношениях индивидуум- государство пойти на компромисс легче, в силу регламентированности этих взаимоотношений, то между двумя индивидуумами компромиссы и уступчивость очень нелегки.

М : И, может быть, последний, тоже банальный вопрос: что для тебя главное в жизни? 
Х: Во- первых, я хотел бы, чтобы человек делал то, для чего он предназначен. Потому что все- таки самое большое несчастье — это когда человек, по материальным соображениям или по принуждению, должен заниматься тем, для чего он не создан. Счастливый человек — это человек, который, который нашел свое дело в жизни, однако большинство людей этого своего дела не находят и поэтому несчастны. Счастье — это когда ты можешь себе позволить не делать того, чего не хочешь. Кто- то сказал мне однажды, что я хочу делать то, что я хочу, а в жизни так не бывает, в жизни, наоборот, девяносто процентов того, чего ты не хочешь и только десять того, что хочешь. Я же старался жить всегда так, чтобы девяносто процентов было то, что я хочу, и только десять того, чего я не хочу делать. И я считаю, что, может быть, к несчастью окружающих, но мне это в общем удалось. И хотя стихи мои не очень- то радостные и сам я не очень- то добрый человек, но я счастливее многих, каким бы удивительным это не казалось… И, конечно, свобода, определенная свобода. Трудно определить, что это такое — внутренняя свобода, свобода общения с другими. Свобода — это не что- то раз и навсегда данное, неизменное. За свободу приходится все время бороться и только тот, кто не устает за нее сражаться, достоин ее. Но без свободы я не могу.

Время
мной потерянное
уже и не время вовсе
шесть пальцев на грифе гитары
остальное лишь звук пустой
По клавишам стонущего органа  
ты водишь моей рукой. 
И однажды простишь меня
просто простишь.

 
На набережной

не проси у меня дурного
хорошего попроси
те что жгут на набережной костры
знают точно о маяках
знают что свет мерцающ
знают что свет зовущ
знают что в темноте
каждый из нас ошибался

 
В
этот никчемный город
выйдет ночь из окна
и деться теперь куда
вечер окна закроет
рот закроет глаза закроет
больше нас и не клича
выдавив окна кирпичик
входит город

Бог
простит
мне мое житье
и ты ошибки мои

 
Столько вечеров

столько вечеров я все думал
что не было у меня права
тебя заставлять плакать лишь потому
что я с тобой спал
Все
тебя примеряют
ко мне
и говорят
это любовь
я в тебе ищу
недостатки
ощущаю в себе
состраданье
все говорят
жизнь повторяется
вместе с любовью
разгляди же в моих глазах
двоих непониманье

 

Нет

не знаю что сделал я
с жизнью своей
даже не знаю того 
что другие с ней сделали
об одном лишь молю до боли
если можете
не живите моей ложью
моей болью что я сам себе причинил
еще  
до знакомства в вами

 

Почему

все о чем пишешь так трудно понять
почему любишь почему ненавидишь сам того не желая
почему ночь сменяется днем а день ночью
почему от этого жизнь изменяется
почему разъедает ненависть любви
реальность
почему так легко забываешь все отвратительное
почему мир фантастичен почему туманны мечтанья
почему живешь хоть знаешь что это не вечно
почему историю жизни твоей пишет смерть твоей же рукой
почему живешь почему это ценишь
почему изо дня в день выкрикиваешь заезженные сюжеты
в этой жизни из которой стена это лишь выход

Перевод Марины Никоновой
Радуга, 1999, 1, с. 60- 71

 

Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ.

Я люблю тебя и буду любить
До последнего часа,
Пока над мной небо и звезды.
Ты и я, все что вокруг.

Верь в мою любовь к небу.
Мое доверие к неверию.
Верь, что в бесконечном страдании
Все что во мне — это любовь.

(перевод В. Кругловой).

ПЫЛАЮЩЕЕ ВРЕМЯ.

Время за белым и синим временем
В черно-багровый выжжено цвет
Вечер не дарит спасения
Ох оправдания нет

Как победителям так побежденным
Дал бы надежды и боль утаил
И милосердие ложью сраженным
Вняв мольбам их в могилы пролил.

(перевод Т. Соколовой).
http://kryscha.by.ru/arhiv/varblane.htm

Реклама