«Детство, которого не было»

Замечательная книга воспоминаний, очень отрезвляющая. Об этом хорошо написал Николай Караев.
«Детство, которого не было»: о чем не напишет Софи Оксанен“
http://rus.postimees.ee/3753587/detstvo-kotorogo-ne-bylo-o-chem-ne-napishet-sofi-oksanen
«Два года назад тартуское издательство «Диалог» выпустил книгу Надежды Катаевой-Валк «Там, где я родилась», повествующую о детстве автора в Печорском крае в 1950-х и 1960-х годах.
 Написанные прекрасным языком и обогащенные множеством подробностей, которые нам, нынешним, сложно себе и представить, эти мемуары в том же 2014 году были заслуженно признаны фондом «Капитал культуры» лучшей книгой Эстонии на русском языке. И вот – новая книга «Диалога», «Детство, которого не было»: тоже мемуары тартуского жителя, Николая Васильевича Иванова, но о совсем другом пространстве (деревни новгородского края) и, главное, о совсем другом, военном времени.
В 1941 году младшему сыну новгородского крестьянина Коле Иванову было 12 лет. Его взросление пришлось на Великую Отечественную: он был слишком мал, чтобы идти на фронт, и остался в деревне вместе с отцом и матерью (старший брат ушел на фронт). До зимы 1944 года семья Ивановых жила по ту сторону фронта, на оккупированной территории. Об этом «без прикрас и купюр» и написал еще в 1990-е Николай Васильевич по просьбе внуков.
Или колхоз, или воронок
Конечно, в книге есть и воспоминания о предвоенном времени, они предельно интересны, особенно для поколений, которым промыла мозги черно-белая пропаганда (а она всегда черно-белая: Советский Союз 1930-х у нас либо рай земной, либо адский ад, третьего пропагандисты не предлагают).
Вот новгородских мужиков сгоняют в колхозы, и Василий Иванов, отец Коли, человек с более широким, чем у других крестьян, кругозором – в 1914-м он был призван в царскую армию, служил, между прочим, в Ревеле и был денщиком у генерала, – понимает, что противиться смысла нет.
«Да пойми ты, Настасья! – говорит он жене, которая в колхоз не хочет. – Плохого много в любом новом деле. А главное в том, что люди ищут способ, как сделать жизнь лучше, пусть не нам – нашим детям… А еще я точно знаю, что кнутом обуха не перешибешь. Раз началась коллективизация – никто ее не остановит…»
Но вот – новый поворот: бывшего жеребенка семьи Ивановых местный придурок загоняет во время перевозки зерна, и отец Коли от горя решает выписаться из колхоза. И – выписывается. Если судить по дурным учебникам истории, этот поступок в СССР второй половины 1930-х непредставим, однако же – факт есть факт.
Василий Иванов становится рабочим, но колхозу его золотых рук не хватает, и в итоге составляется своего рода заговор: учитель обвиняет малолетнего Колю, мол, тот «говорил ребятам, что скоро колхозников давить будут», и Василий, вновь верно оценив ситуацию («Политику хотят пришить. Как говорится, не мытьем, так катаньем. Теперь мне не отвертеться»), соглашается на возвращение в колхоз как альтернативу «черному ворону».
Показательный, если вдуматься, эпизод. Помните, у Дов­латова в «Зоне»: «Мы без конца ругаем товарища Сталина, и, разумеется, за дело. И все же я хочу спросить – кто написал четыре миллиона доносов?» Власть позволила крестьянину выйти из колхоза; обратно в колхоз его загнали вовсе не чекисты, а свои же, используя Большой террор как инструмент.
«А они нас не замечали»
Но главным образом «Детство, которого не было» – о войне. О том, что никак не представить тем, кто не пережил чего-то подобного сам. Ведь и правда – сложно вообразить такую сцену, взятую будто из фильма ужасов про зомби:
«Деревня была забита машинами и болотного цвета мундирами. Папа поосторожничал, остался в лесу. А моя храбрая мама, перекрестясь, повела меня к дому.
Было странно, что немцы не обращали на нас ни малейшего внимания. Мы пробирались сквозь их толпу, слышали их речь и смех, чувствовали их запахи и даже иногда соприкасались одеждой, а они нас не замечали. Мы для пришельцев были пустым местом, пылью на дороге. И только у двери в родные сени нам преградил путь солдат с автоматом на груди. Он, как от назойливой мухи, отмахивался рукой от мамы, которая пыталась доказать, что это ее дом. Понимать ее солдат не хотел и все повторял, как лягушка: “Weg! Weg!” (нем. «Прочь! Прочь!» – Н.К.)»
Этот абзац лучше любой толстой монографии раскрывает суть нацизма – безоговорочной, бесчеловечной веры в то, что есть люди и недолюди. Ну или суперлюди («истинный ариец, характер нордический») и те, кого даже врагами считать невозможно. Так, пустое место, животные, которых не стоит даже замечать.
Один из потрясающих сюжетов книги – то, как постепенно, месяц за страшным месяцем и год за военным годом меняется отношение немцев к русским крестьянам. Как с глаз арийцев, призванных расчистить для немецкого народа «лебенсраум», жизненное пространство, спадает пелена черно-белой пропаганды – и они начинают видеть в мужиках и бабах таких же, как они, людей.
«Перед сыновьями я чист»
Через год немецкий фотограф делает Колю Иванова моделью, чтобы на обложке журнала «Шпигель» по­явилась иллюстрация: «Безмерно соскучившийся по свободе русский мальчик горячо приветствует солдата-освободителя на своей земле». (Сам мальчик был жутко зол, но сделать ничего не мог – и кто из нас его осудил бы?) Еще через год, когда Коля играл с карбидом и глаза ему забило карбидной эмульсией, сосед, немецкий врач Карл, его вылечивает. «Я сказал ему “спасибо” уже не как солдату, а как человеку, доктору. Я действительно был ему благодарен».
То есть – менялось что-то в обеих сторонах: крестьяне перестают относиться к солдатам-агрессорам исключительно как к врагам и совершают порой бессмысленные акты доброты. 22 февраля 1944 года в деревню вошли очередные немцы, и мама Коли, заплакав, стала штопать одному из солдат шерстяные носки без пяток: «Может, и мой Ванюшка вот так, напробоску, зимой, обувь носит». Ванюшка, Иван Иванов, старший брат Коли, уже погиб под Сталинградом в 1943-м, в свои 19 лет, но мать этого еще не знает. Немецкого солдатика с заштопанными носками убивают назавтра, когда возвращаются наши.
Таких обыденных военных историй – спасения, предательства и смерти, перед которой все равны, – в книге немало, и каждая страница берет за душу. Вот история председателя колхоза, который при нацистах стал старостой и делал что мог для своих людей, умом понимая: «Не перехитрю завтра немца – висеть мне на деревенской улице. Придут наши – меня как старосту если сразу не расстреляют, то в Сибирь на лесозаготовки отправят, и надолго. Одно тебе скажу: перед сыновьями, что бьют фашистов на фронте, – я чист…»
Доброта при оккупации
После войны Коля Иванов вынужден был уехать из родной деревни, которая превратилась в пепелище, к родственникам в Тарту – из-за наступавшего голода. В Эстонии его приютили сначала родственники, потом уже совсем чужие люди.
Среди прочего он описывает свою встречу с православным священником, который накормил «отрока Николая»: «Не мог я тогда знать, что вот этот батюшка переедет из Тарту в Москву, будет назван Алексием Вторым и станет главой Русской Православной Церкви». Скорее всего, тут аберрация памяти: Алексей Ридигер служил в Тарту с 1957 по 1961 год, а во второй половине 1940-х, о которой тут идет речь, был псаломщиком в Таллинне. Но что с того? Доброта священника остается добротой.
17-летний Коля устраивается перебирать картошку в подвале, спекулирует папиросами, потом учится у столяра, старого эстонца Августа Лайдвеэ, который, пишет он, заменил ему отца.
Об этом вряд ли когда-либо напишет Софи Оксанен, но трудные времена всегда усиливают все человеческие качества, не только плохие: доброты, бескорыстия, взаимопомощи тоже становится больше. Когда после войны такие люди, как Август Лайдвеэ, помогали таким, как Коля Иванов, «Коля-маленький», оккупации, национальности и прочие высокие материи их не волновали. В нас, людях, есть кое-что сильнее политической реальности – и ровно по той причине, что наши политики не понимают этого и сегодня, Эстония ныне стала тем, чем стала: страной страшно бедной и при этом ксенофобской.
…Дальше в жизни Николая Иванова была вечерняя рабочая школа, четыре года в Казахстане, работа на целинных землях по комсомольской путевке, заочная учеба на журфаке Казахского государственного университета, возвращение в Тарту, работа на заводе, в редакциях тартуских и рес­публиканских газет. Но все это было потом, после детства. Книга заканчивается на возвращении Иванова в родную деревню, куда он поехал, чтобы помочь голодающим родителям.
Жизнь налаживалась – и наладилась настолько, что мы, нынешние, смотрим на прошлое сквозь черно-белые очки, услужливо предлагаемые новыми идеологами. «Детство, которого не было» – лекарство от черного-белого восприятия. Очень эффективное лекарство.»
Материал подготовила Тамара Козырева

Реклама

«Автопортреты Ю. М. Лотмана»

09.04.2016 14.00 Зал городской библиотеки на 4 этаже

Презентация книги из серии Bibliotheca LOTMANIANA «Автопортреты Ю. М. Лотмана», Таллинн, 2016. Составители издания, авторы вступительных статей и комментариев Татьяна Кузовкина и Сергей Даниэль. Книга вышла на трех языках: эстонском, русском и английском.
Ю. М. Лотман очень хорошо рисовал. В его архиве на данный момент имеется 480 рисунков, среди которых заметное место занимают ироничные по отношению к себе автопортреты. В книге 169 рисунков. По мнению составителей, представленные вместе эти автопортреты воспринимаются « как единый текст» и могут составить целую «биографию в рисунках» замечательного ученого и человека.

Книгу представляет старший научный сотрудник Фода семиотики Таллиннского университета, один из составителей книги — Татьяна Кузовкина.

Эстонская Пушкиниана

В 2012 году впервые выпущен сборник стихотворений Александра Сергеевича Пушкина «A. Puškin. Luule – А. Пушкин. Стихи», где тексты великого русского поэта напечатаны параллельно на русском и на эстонском языках.
Тираж книги 1000 экземпляров, причем половина тиража будет распространяться в России, другая — в Эстонии.

Эта книга — результат сотрудничества эстонского издательства SE&JS и Государственного музея-заповедника «Михайловское», который отмечал в 2012 году свое 90-летие. Идея этого сборника родилась летом 2011 года в ходе официального визита Лайне Рандъярв в Михайловское и сразу же нашла горячий отклик у директора Пушкинского заповедника Георгия Николаевича Василевича.
В сборник входят стихотворения А.С. Пушкина, написанные им в Михайловском, где у него гостили студенты из Тарту Николай Языков и Алексей Вульф, и откуда поэт писал своим ревельским друзьям Антону Дельвигу и Петру Вяземскому.
Книга с иллюстрациями самого поэта снабжена многочисленными комментариями, раскрывающими далеко не всем известные факты о связях Пушкина с Эстонией (и Тарту). Например, не все знают, что многие лицейские друзья Пушкина родом из Лифляндской губернии, часть которой была эстонской землей, что бабушка Пушкина родилась в Дерпте (Тарту), а дедушка — в Ревеле (Таллинне), и именно в Ревеле венчался знаменитый прадед Пушкина — «арап Петра Великого» Абрам Ганнибал.
В сборнике наряду с известными переводами Бетти Альвер и Аугуста Санга читателям впервые представлены семь новых переводов, сделанных Мяртом Кулло специально для этого издания.
Книга издана при поддержке Министерства культуры ЭР и Государственного мемориального историко-литературного и природно-ландшафтного музея-заповедника А.С. Пушкина «Михайловское».

Отрывок из стихотворения «К Языкову»

Издревле сладостный союз
Поэтов меж собой связует:
Они жрецы единых муз;
Единый пламень их волнует;
Друг другу чужды по судьбе,
Они родня по вдохновенью.
Клянусь Овидиевой тенью:
Языков, близок я тебе.
Давно б на Дерптскую дорогу
Я вышел утренней порой
И к благосклонному порогу
Понес тяжелый посох мой,
И возвратился б, оживленный
Картиной беззаботных дней,
Беседой вольно-вдохновенной
И звучной лирою твоей.
Но злобно мной играет счастье:
Давно без крова я ношусь,
Куда подует самовластье;
Уснув, не знаю где проснусь. —
Всегда гоним, теперь в изгнанье
Влачу закованные дни.
Услышь, поэт, мое призванье,
Моих надежд не обмани.

Перевод Бетти Алвер

Poeet poeedile on vend:
nad muusat jumaldama loodi.
Neis elab vaba mõttelend
ja luulesäde ühtemoodi.
Jazõkov! Kuigi saatus neid
ehk eri radadele viiski —
Ovidiuse nimel siiski
ma vannun: luule liidab meid.
Küll tahaksin ma teele minna
siit kasvõi kohe koidu eel —
sest ammugi ju Tartu linna
on kippunud mu mõte-meel.
Seal voolaks alles avameeli
me jutt su lahke ulu all!
Sa kõlistaksid kandlekeeli
ja mure kaoks ka rändajal.
Kuid isevalitsus ei lase
mind sinna, kuhu ihkab meel,
ja kus on minu homne ase,
ei aima uinudes ma veel.
Nii köidetuna käsist-jalust
mind valdab kärsituse piin,
et pagulase ulualust
sa külastaksid rutem siin.
По материалам «Postimees“
http://rus.postimees.ee/871736/pushkin-po-russki-i-pushkin-po-jestonski-pod-odnoj-oblozhkoj/
http://www.sejs.ee/raamatud/asp.html

Хочется порекомендовать еще три книги по теме: «А. С. Пушкин и Эстония»

«А. С. Пушкин в Эстонии не был никогда. Но были пушкинские Эстляндия, Курляндия…
В Эстонии (Эстляндия и Лифляндия) первой половины XIX века было два основных культурных центра: светская жизнь концентрировалась в Ревеле (Таллинн), культурная и научная — в Дерпте (Тарту)…
О Дерпте вообще особый разговор. Через этот небольшой зеленый университетский город проходил единственный тракт, связывающий Петербург с Европой. Поэтому никто из ехавших туда, не миновал этот город.
В Дерпте жил Жуковский, Воейков, Языков и вечный враг Фаддей Булгарин. Дерпский университет был в то время стыком двух культур- немецкой и русской, и творчество Пушкина оказывало на все дерпское студенчество и профессуру огромное влияние.» (Эстонская Пушкиниана, с. 5)
Этому и посвящена книга Марата Гайнуллина и Валерии Бобылевой «Эстонская Пушкиниана» (Таллинн, 1999).

В 2010 году у Валерии Бобылевой, которая является председателем Пушкинского общества Эстонии, вышла новая книга <a href="http://tartu.ester.ee/search*est/?searchtype=.&searcharg=2556079&searchscope=5&quot; target="_blank«>«…И сердцу девы нет закона: немецкие родственники Н. Н. Гончаровой» (Санкт-Петербург: Северная звезда, 2010), посвященная лифляндской бабушке Натальи Гончаровой.
Подробнее в интервью «Эстонская пушкиниана Валерии Бобылевой»
http://www.petergen.com/sources/serdevnzak.shtml

Мазанов Ю. А. Ямбургская Пушкиниана

А у нарвского краеведа и исследователя Юрия Мазанова вышла в 2012 году книга «Ямбургская Пушкиниана» (Санкт-Петербург: Реноме, 2012).

Мария Владимировна Карамзина

Вера Шмидт
Мария Владимировна Карамзина
Радуга, 1989, нр. 8, с. 44-49 Рубрика «Антология русской поэзии в Эстонии 20- 30 г.г.»

 

Мария Карамзина 1900.1942

М. В. Карамзина заявила о себе как поэт в конце 1930-х годов, когда вышел в свет в Нарве ее первый и единственный сборник ( «Ковчег», 1939). Этому предшествовала серьезная и — не скажем кропотливая, но весьма взыскательная работа над стихом, начавшаяся много ранее. В 1935 г. Карамзина послала на отзыв свои стихи И. А. Бунину. Надо сказать, что писатель, тогда уже нобелевский лауреат, редко отвечал на подобные письма, но здесь не только ответил автору, но и отозвался с похвалой о стихах: «Я читал их с истинным удовольствием, радуясь их благородству и талантливости» ( из письма Бунина Карамзиной от 9 декабря 1937 г. — Литературное наследство. М., 1973. Т. 84, кн. 1, с. 666). Такой отзыв не мог не порадовать ее — начинающую поэтессу, жившую уединенно, своей семьей, в небольшом и далеком от культурных центров поселке Кивиыли. В мае 1938 г. Бунин приехал в Тарту, а затем в Таллинн, где он выступил с чтением своих рассказов ( см. Об этом: В. В. Шмидт. Встречи в Тарту.// Там же. Т. 84, кн. 2. С. 331-338). Эта встреча положила начало их недолгому, но быстро растущему — и сердечно, и духовно — оющению и даже сближению.
Мария Владимировна Карамзина (урожденная Максимова) родилась 19 января 1900 г. в Петербурге, где семья жила до революции. Судя по прекрасному знанию языков и обширной начитанности, она получила соответствующее образование с детства. По ее словам, училась «как все тогда»: была губернантка, на дом ходили учителя, потом — школа.
После революции семья Максимовых эмигрировала из России и в начале 1920-х гг. Очутилась в Праге. В разговорах Мария Владимировна часто называла свое эмигрантство скитальчеством. На ее долю выпали все тяготы добровольческого изгнания: она давала уроки, вела хозяйство, занималась шитьем и тд. Отношение чехов к русским эмигрантам в Праге было неплохим, но это была чужбина. Среди русской интеллигенции, довольно многочисленной в Праге, — представителей ученого мира, литераторов, духовенства — была и семья Гримм. Иван Давидович Гримм ( 1891- 1968), магистр государственного права, в 1922 или самом начале 1923 г. женился на М. В. Максимовой. Как она сама признавалась впоследствии, она вышла замуж не по любви. Он был ей симпатичен, мил, в семье ее полюбили. Это замужество давало ей, конечно, избавление от неустройства и бедности. В 1923 г. в Праге у нее родился сын Константин. В 1927 г. переехали в Тарту — И. Д. Гримм был избран профессором Тартусского университета.
Переезд в Эстонию означал не только перемену места жительства — он открыл совершенно новую страницу в жизни Марии Владимировны, принесшую ей особые переживания, радости, тревоги. Как университетская дама она принимала участие в устройстве многочисленных благотворительных вечеров, балов, спектаклей. Здесь, в Тарту, Марии Владимировне было суждено встретить В. А. Карамзина.
Василий Александрович Карамзин (24. ХI. 1885- 30. VI. 1941) — правнук брата историографа, гордый причастностью к своему старинному дворянскому роду, был человеком большого достоинства и оригинального ума. Выпускник Петербурского университета, В. А. Карамзин в 1914- 1917 годах служил штаб-ротмистром 5-го Гусарского Александрийского Ея Величества полка и до конца дней сохранил военную выправку. В Тарту он появился с графом П. П. Зубовым, как бы на перепутье, собираясь ехать дальше. Встреча с М. В. Гримм изменила его планы. Он не смог уехать, стал гувернером сына В. Б. Булгарина, подрабатывал столярной работой, вырезал игрушки.
Однажды в Кивиыли, во время одной из наших вечерних бесед, М. В. Карамзина сказала неожиданно, с удивившей меня откровенностью: « Не встреть я тогда Василия Александровича, так бы и прожила жизнь с первым мужем, не зная, что такое любовь, обманывая и себя, и его.» После долгой мучительной борьбы с собой Мария Владимировна развелась с первым мужем и 23 октября 1929 г. обвенчалась с В. А. Карамзиным.
В. А. Карамзин не имел ничего, кроме обещанного ему места на сланцеперерабатывающем заводе в Кивиыли. После студенческого города Тарту с его культурными ценностями Мария Владимировна оказалась в шахтерском поселке. Родились сыновья — Александр и Михаил, пошли заботы о детях. Конечно — глушь. Не было книг, не было церкви— православное богослужение отправлялось в воскресенье в школе. Но не оттого ли, что жила в уединении, занялась М. В. Карамзина так серьезно своим творчеством?
Чувствовала ли она себя счастливой? Да! Из письма к И. А. Бунину от 23 февраля 1938 г.: «Вот уже восемь лет как жизнь моя очень полна. Я счастлива в браке (…) Сознаю свое счастье постоянно, ежиминутно страшусь за него и благодарю Бога» (Литературное наследство, I, 84, кн. 1. С. 667). Этот голос любящей женщины звучит во многих стихах «Ковчега». Однако сознание своего простого человеческого счастья не замыкает ее мироощущения. К нему примешивается тревога, боль, воспомининие об умерших, о родине:
…На зыбких перепутьях не одна я,
И третьему мы дали жизнь. Втроем
Мы дышим, ищем, молимся, растем…
Но сердце мне, Ушедшие, не вы ли
Воспоминьями, как тернием, обвили?
(«Ковчег», С.60)
Бунин не только одобрил ее как поэта, но и посоветовал, как издать книгу. В мае 1938 г., после кратких встреч в Тарту, Мария Владимировна ехала с ним в одном вагоне до станции Тапа. Прощание с писателем описано ею в «Этюде», на который Бунин отозвался в письме от 28 мая 1938 г. с необычной для него трогательностью и нежностью. «Дорогая моя, — простите, что не пишу имени-отечества, я несколько раз прочитал ваш «Этюд» — и много бы дал за возможность поговорить с вами о нем устно!» (Там же).
Когда вышел «Ковчег», названный так по первому стихотворению сборника, Мария Владимировна послала его на отзыв другим писателям и критикам. Отзывы пришли хорошие — от В. Ходасевича, П. Пильского, Г. Адамовича и др.
Между тем надвигались грозные события. После бомбардировки Брюсселя прекратилась переписка Марии Владимировны с матерью и братом. В октябре 1939 г. уезжала из Тарту первая партия наших прибалтийских немцев.
То, что с немцами уезжали и многие эмигранты, не могло не взволновать Карамзиных. Решили остаться. Повторялись потом слова В. А. Карамзина: «Чтобы я, русский дворянин, поехал к этому к этому сумасшедшему Гитлеру, который вот-вот нападет на Россию, — нет, благодарю покорно!» Помню и слова Марии Владимировны: «Нет, я хочу, чтобы дети жили в России и были бы русскими. Уедут — потеряют свое лицо». Как аргумент при разговоре со знакомыми, советовавшими уехать, она добваляла, что муж ее никогда белогвардейцем не был, не состоял членом каких-либо «белых» обществ, жил на свой заработок.
1940-й год прошел благополучно для Карамзиных. Летом они жили на даче в Вызу, на берегу моря, всей семьей. В Тарту и других местах проводились аресты, обыски. Василия Александровича арестовали в феврале 1941 г.
Карамзина надеялась, верила, что все рассмотрят, и Василий Александрович вернется к ней и детям: «Ведь он ничего не сделал против власти». Ей дали место учительницы в новой советской школе, относились к ней хорошо. 14 июня 1941 г., когда были взяты и родственники арестованных, она и дети были увезены в ссылку. Там, в Сибири, в маленьком глухом Васюгане, она окончила свой жизненный путь 17 мая 1942 г.
Публикуемые ниже стихотворения М. В. Карамзиной перепечатываются из сборника «Ковчег», кроме последнего, присланного в письме ко мне в мае 1939 г. и никогда прежде не публиковавшегося.

Ковчег

Светил и туч полночный бег,
Струй низвергаюхихся топот.
Душа — кочующий ковчег
В волнах любовного потопа.

Я жду, когда сойдет вода
С вершины древней Арарата, —
Я знаю, знаю, что тогда
Вновь будет песнь моя крылата.

Ее,  дрожащую, словлю
На дне души души узорной сеткой
И в просиявший мир пошлю
За первой масляничной веткой.

* * *

Господи, даждь ми слезы, и память
смертную, и умиление.
Из молитвы
Даи память смертную, но и живую память!
И пусть она, живя, не перестанет ранить
Мне сердце верное, но будет горяча,
как четверговая, как страстная свеча,
Чье пламя душу жжет в скитании печальном,
Чей луч в кольце моем сияет обручальномю

Мой путь томителен, и непрглядна ночь,
Дай уберечь, спасти, в глуши не изнемочь, —
Чтоб там, в конце пути, у сумрочной
могилы,
Сквозь крышку гроба мне прочесть
достало силы
Меж звезд знакомыя, зовущия слова
И смерти прошептать: «ты видишь — я
жива!»

* * *
Мы стобой вкусили горя всякого
Но еще до неба далеко.
Не дивись: по лестнице Иакова
Только ангелам всходить легко.

То гроза нагрянет, Божья вестница,
То об гвоздь изранишь ногу в кровь.
Высока, мой милый, это лестница —
Наша строгая любовь!
* * *
В. А. К.
Портрет Царицы в белой робе
Над группой шефского полка,
А рядом — мать-старушка. Обе
И группа выцвели слегка.

У изголовья крест Твой медный,
На плате, вышитом женой,
И под стеклом пучечек бледный,
— Ковыль из вотчины степной.
* * *

 

И. А. Б.
Здесь, что ни ночь, грохочут грозы.
Сейчас свежо, и шепчет мгла,
И так устало пахнут розы
В стакане синего стекла.

Их день был пышен, прян и жарок,
Но всех усталей я сама…
В раскрытой книег — (Ваш подарок) —
Страничка вашего письма.

Стихов об этом или прозы?
Все недописаны листки!
И сладостно роняют розы
На них живые лепестки.
* * *
Бежит, бежит и зыблется трава,
И клонится пред смертным ураганом…
Еще кричат ненужные слова,
Уже лежат, прижав ладони к ранам,
О гибели вопит живая плоть…
А ты молчи и восклоняйся духом,
И в шуме бурь лови отверстым слухом,
Что говорит над бурями Господь!
май 1939
Более полные воспоминания Веры Шмидт, Тамары Милютиной, Вадима Макшеева идр. о М. В. Карамзиной в книге

Мария Карамзина «Ковчег:  Стихотворения. Судьба. Памятные встречи. Письма И. А. Бунина к М. В. Карамзиной»  Таллинн: VE, 2008
Книга издана в серии «Архипелаг ГУЛАГ:  эстонский остров»

Вера Казак

Вера Казак

Вера Казак

О себе

Родилась в 1960 г. на Волыни (Украина). С 1979 г. живу в Эстонии(Тарту). Замужем. Четыре дочери. Четверо внуков.
Надеюсь, что скоро выйдет моя книга стихов «Дождь на ресницах«*.

"Дождь на ресницах"

*Книга уже вышла  и есть в нашей библиотеке (06.02.2012)

* * *

Что творится в душе моей…
О, клубок из противоречий.
Господи. Я прошу, сумей
Все распутать. Мне будет легче.

Вразумляют Твои слова.
А дела пусть будут по Слову.
Господи! Это я звала,
А принять не была готова.

Я оглядываюсь назад,
Хоть иду по дороге к Свету.
Пусть все будет, как Ты сказал –
Я молюсь. За окнами – лето.
* * *

Я послушать пришла, послушать,
Но слова, как с далекой звезды,
Прозвучав, потревожили душу
И взрастили свои плоды.

Я послушать пришла, но взглядом
Мне хотелось небо обнять.
Ничего мне, Господь, не надо,
Только Ты не оставь меня.

Я послушать пришла, но слезы
Мне не дали сказать ответ.
Уходите, былые грезы –
Я увидела вечный рассвет.
* * *

Я в копилку бросила монету
И подумала, что этим летом
Ждут меня неведомые страны;
Говор незнакомый, но желанный.

Что мне скажут, как мне им ответить,
Чтобы сердце доброе приветить.
Чтобы злое тоже не обидеть,
А понять и многое увидеть.

Побродить по незнакомым тропам
Дальней Азии и родственной Европы.
Через год или примерно в марте
Возвратиться в добрый город Тарту.
Сильная.

Ты по-другому прочувствуешь эту же боль.
Ты по-другому посмотришь на эти печали.
Сильная. Пусть даже встретишь любовь,
Не растеряешься, сердцем коснувшись едва ли.

Будет штормить – всё равно не замедлишь шаги.
Солнце прикрыть – для тебя и ладони довольно.
Взгляды вослед – ты и это оставишь другим,
Мимо пройдя, про себя улыбнувшись невольно.

Сильная – думалось мне; и поверь,
Я и не знал, уходя по дороге знакомой,
Что твои пальцы дрожат, открывая конверт,
Что свою слабость и нежность ты даришь другому.
Белгород.

В белом городе – знаю – растут для меня ромашки.
Только ты их не рви – всё равно подарить не сможешь.
В белом городе летом земля, словно промокашка,
Впитывает все слезы неба, так на дожди похожи.

В белом городе – нет, не бывают там белые ночи.
Это только – думаю – моего севера прихоть.
В белом городе кто-то грустит обо мне очень.
И читает мои стихи или молится обо мне тихо.

Мне по улицам твоим не ходить, белый город.
Никогда не смотреть мне в твое синее небо.
Пусть посмотрит в него тот, кто мне очень дорог.
И кто в городе моем северном тоже не был.
* * *

Я рада, что весна. Забудь про снегопад.
И слушай шум дождя за окнами весенний.
И буду я читать, как прежде, невпопад
Молитвы и стихи, стихи своих сомнений.

Прислушайся к словам, к звучанию тонов
И к мыслям – все дарю – чудесно я богата.
Но если мир души – немного он из снов –
Рискну я подарить – жду пониманья брата.
* * *

Вместо твоей ладошки
Много жёлтых листьев кленовых.
Они устлали дорожку,
Но я проторю снова
И тихонько уйду на рассвете.
Или даже его не дождавшись.
Не спугнуть бы случайно ветер –
Он тебе всё расскажет.
* * *

Для тебя я принесла весну –
Жёлтых одуванчиков реснички.
Знаешь, если слушать тишину
И смотреть цветов любимых личики,
То, возможно, радость посетит
И уснувшую разбудит нежность.
Чтоб сказать короткое: прости;
И слезу запрятать в безмятежность.
Одуванчиков прошла пора.
Улетают – ветер им попутный!
Принесла тебе весну – вчера.
А сегодня – снова на распутьи…
* * *

Белая птица летает, летает.
Белыми крыльями машет, машет.
И вот – снег – не скоро растает.
И вот – снежинки – на душах наших.

Может, согреюсь у здешней печки.
Не стану грустить, что было лето.
Сказочные гномики – человечки
Принесут для меня конфеты.

Конфеты из горького шоколада,
Сладкие пряники и орехов немножко.
Ой, мне столько много не надо.
С тобой поделюсь, а птице – крошки.

Но белая птица – гордая птица.
Улетела, а крошки клюет воробьишка.
Может, зима мне просто снится.
Проснусь – весна. Вот такие делишки.
* * *

Дожди, дожди… И это в декабре,
Когда так хочется большого снегопада.
Чтобы смотреть в окно, как тихо во дворе
Ложится белый снег – рождественская радость.

Дожди, дожди… Промокла я давно.
Пока не кончен путь – дорога длится.
Дрожащей веточкой стучит в моё окно
Березка грустная – куда ей торопиться.

Дожди, дожди… Быть может, то весна
Через тоску зимы нам дарит свою нежность.
А может, осень то; забыв о временах,
Уходит так плачевно и небрежно.
Весна

Как неуверенна весна, –
Как некрасивая девчонка.
Теряется капелью звонкой,
Что даже ночью не до сна.

Как озабочена весна, –
Как школьница своим уроком
Невыученным. Одиноко
Идёт – весь мир в полутонах.

Как переменчива весна, –
Непредсказуема, неспешна.
В нарядах всех её – небрежность.
Такие – скажут – времена.

И как же влюбчива весна…
* * *

По утрам – растерянность зари.
Вечером – покладистость тумана.
Знаешь, всё, что хочешь – говори.
Обижаться больше я не стану.

Там, где клумба и росли цветы –
Васильки с ромашками дружили –
Для удобства, ради простоты,
Но асфальт тяжёлый положили.

Серость улиц. Дождик. А ветра,
Заблудившись, мечутся по крышам.
Это осень. Мне уже пора.
Ухожу. Шаги всё тише, тише…
* * *

Когда я вижу добрые глаза,
Смотрящие участливо – сердечно,
Я замолкаю. Мне бы не сказать
Чего-нибудь, что остановит вечность.

Так смотрят, будто могут подарить
Весну, мечту, молитву или тайну.
И что-то есть во взгляде от зари.
И что-то есть во взгляде от: случайно.

Смотри, смотри, чтоб я могла принять
Весну? мечту? молитву! или тайну?
Смотри, смотри, чтоб я могла летать.
Я помолчу, чтоб не сказать: случайно…
* * *

Время неписания стихов.
Время обретения молчанья;
Разочарованья – покаянья
И исповедания грехов.

Это время Ты даёшь мне, Бог.
Долготерпишь немощи и фальши.
Я, блуждая, уходила дальше
От Тебя по тысячам дорог.

Время неписания – и пусть.
Благодарно ко всему готова.
Господи – единственный мой Путь.
Господи – молитвенное Слово.
***

Путешествие – жизнь – так легко заблудиться.
Столько много тропинок и много дорог.
Остановка – воды у колодца напиться.
У костра остановка – погреться – продрог.

Путешествие – жизнь – и не знаешь заранее
Долог, короток путь, но идёшь и идёшь.
И, бывает, она так похожа на танец.
А бывает, что спрячешься, сетуешь – дождь.

Белый, холоден путь – всё зима запорошит
Снегом всё позавьюжит, но ты не страшись.
Ну а лето опять угощает морошкой.
Вот такое оно путешествие – жизнь!
Разговор с дочкой.

– Дождливая погода, но это не беда.
– Стекает ручейками
Дождливая вода.
– Вода-то дождевая; учи язык Руси.
– Купи мне лучше kohuke.
– И даже не проси.
Всё сладкое и сладкое,
А я сварила суп.
– О как несовременно;
Пусть пиццу принесут.
А лучше с ананасами
Ты испеки сама.
– Вот так живём в Эстонии;
Конкретней – в Tartumaa.
***

Мне бы чуть побольше солнца,
Ветра, синевы небес.
Вышью я тогда подсолнух –
Подарю тебе.

Лепестки запутал ветер.
Небо наклонилось расплести…
Не бывает так на свете?
Что ж, прости.

Непохожесть я приемлю
И украшу будни дней.
Я пришла на эту землю
Стать родней.

О Вере Казак:

«Вера Казак: «Каждый день, как подарок Всевышнего Бога»

Вера Казак: «Я все раздам, себе оставлю небо…»

Вера Казак: «Птицу, попавшую в клетку, — отпустим!»

Материал предложила библиотеке Людмила Логинова

Рихард Бломериус и его «Прогулки по памяти»

Г. Егоров и Р. Бломелиус

Воспоминания Г. Егорова о Р. Р. Бломериусе
» Рихард Бломериус и его «Прогулки по памяти»

По улицам древнего города
В раздумье о прошлом бреду.
Ведь здесь моя ранняя молодость
Мелькнула как будто в бреду…

Андрей Жемчужин (Тарту), 1975

 Осенью 2011 года исполняется 20 лет со дня кончины краеведа города Тарту Рихарда Рихардовича БЛОМЕРИУСА. Старожил Тарту Р. Р. Бломериус родился  в городе Выру 1 февраля 1907 года, и к  его 85-летию в тартуской городской газете «Вперёд»  от 30 января 1992 года появилась статья   Г. С. Егорова, которую Вы найдете  в блоге
 g-egorov.livejournal.com , а также  в виде ссылки  в интернет- энциклопедии ВИКИПЕДИЯ. В статье «Тарту» в перечне именитых людей города теперь назван и Р. Р. Бломериус. Так что справедливость не сразу, но всё-таки восторжествовала. Имя тартуского любителя и знатока старины, интеллигентного и скромного человека, появилось во Всемирной Паутине. И теперь, надо полагать, не будет забыто.

Он писал «о невозвратном, о былом»

            Сначала несколько слов о себе. Мне в 2011 году предстоит отметить круглую дату – 75-летие. Позади – годы работы инженером в электронной промышленности на заводах Пскова и Казани. В Тарту начал бывать с 1960 года, когда  родная сестра, закончив в Пскове школу, а затем Тартуский университет,  вышла замуж  за эстонца.  Всю жизнь в  городе на Эмайыги моя сестра проработала учителем физики.

 Тарту, древний город неяркой красоты,  его окрестности, изъезженные вдоль и поперёк на велосипеде, я полюбил всей душой. С годами завязывались межличностные интернациональные связи, о которых я немного рассказал и в своём блоге в Живом Журнале.

          Сегодня я решил поведать о моем, к большому сожалению, недолгом  эпистолярном и живом общении с Рихардом Рихардовичем Бломериусом.  Надеюсь, что в дачный период 2011 года смогу набрать на ноутбуке некоторые публикации краеведа в тартуской газете, чтобы они стали доступны пользователям Интернета через мой блог,  или через сайт городской библиотеки. Пока же я рад, что оформители сайта городской библиотеки имени Оскара Лутса  приняли для размещения  газетную зарисовку Бломериуса под названием «Эй, извозчик!» в моём компьютерном наборе. Кто-то из энтузиастов мог бы взяться за перевод заметок Бломериуса на эстонский язык, чтобы они были доступны большему кругу читателей в Тарту и во всей Эстонии.

         Конечно, с изданием путеводителя Малле Салупере «Тысячелетний Тарту» на четырех языках жители и гости получили превосходное руководство для знакомства с достопримечательностями Тарту. Однако публикации Бломериуса имеют своё особое значение: методично и системно они наполнены не только описаниями строений, но и именами архитекторов городских построек, владельцев домов, их жителей, как именитых, так и простых.  Описание старожила взято не только из памяти, но и из старых календарей и редких брошюр. Имена улиц не раз менялись за историю города, но автор всегда перечисляет  названия старые, новые и возвращенные старые, нередко поясняя происхождение наименований тех или иных улиц и домов.

       Всего за пять лет в газете «Вперёд» у краеведа было опубликовано 55 заметок (эту цифру он мне лично назвал в беседе). А это значит, что в среднем появлялось на страницах по одной заметке в месяц. Конечно, и другие знатоки писали об истории города и его строениях, но Р.Р. был самым неутомимым и плодовитым автором, рассказывая о городе, ставшем ему родным с марта 1919 года. Служба его проходила в Госбанке и инспекции Госстраха. А в свободное время, и, особенно на пенсии, он с удовольствием изучал окружающую его красоту и следы мастерства рук человеческих.

Р. Р. Бломелиус

   Наша встреча с Р. Р. Бломериусом случилась после полугодовой переписки в 1991 году. Первое письмо я переслал ему через газету, в которой  публиковал свои  «Письма издалека». Затем состоялась и встреча, при которой  Бломериус, потомок шведов, перебравшихся в Эстонию в 1791 году,  показал мне кропотливо составленную родословную своей фамилии с того далекого времени. А ранее в одном из писем сообщил, что хочет копнуть эту родословную и лет на сто-двести глубже. Для этого он направил запрос в шведское консульство, но, увы, не получил ответа.

         Кстати, в том же письме Р. Р. отметил, что никто из его немногих родственников-шведов в тревожные 1940-е годы не уехал из Эстонии в Скандинавию, в отличие от иных эстонцев. Тогда же, летом 1991 года,  знаток тартуской старины писал мне в Казань ровным, каллиграфическим почерком: «Не надо отправлять денег для меня. Моя маленькая пенсия достаточна для того, чтобы скромно прожить. Я не пью и не курю. Что меня тревожит – это моё плохое здоровье: слабые ноги и глаза… Но нельзя терять надежды и в старости! В феврале 1992 года мне исполнится 85 лет. А это не шутка в нынешних условиях жизни». Всего за полгода переписки я получил от него 4 письма и две открытки, которые бережно сохраняю в своём личном  архиве.

        Возвращаясь к газетным заметкам энтузиаста-краеведа, обратим внимание на многие имена видных или малозаметных жителей города или его гостей, которые он вставлял в текст. Здесь и «нестор эстонской литературы» Вальмар Адамс, человек сложной судьбы. Тут и странный старожил А. Г. Чертков, бывший летчик ещё царского времени, ставший в 1920-х годах преподавателем Тартуской русской гимназии и таинственным спиритистом. В другой публикации Бломериус сообщает о профессоре Тартуского университета Пауле Аристе, владевшем 18-ю языками народов мира. А затем хочет, чтобы мы не забыли имена городских извозчиков. Или способную пианистку Зару Муршак, игравшую по вечерам в квартете ресторана «Золотой Лев» на улице Кюйтри.

       О своем однокашнике по тартуской русской гимназии Борисе Вильде, ставшем героем Французского сопротивления, Рихард напишет отдельную статью. Но он не забудет упомянуть и других гимназических товарищей. Вспомнит о приятеле-немце Вольдемаре Мазинге, двинувшемся вместе со всеми Мазингами из Эстонии в 1939 году по призыву фюрера «нах фатерланд», то есть в Германию. А в 1944 году от Красной армии убежит в Стокгольм расторопный присяжный поверенный эстонец Леонид Каарт. С последними двумя Бломериус сохранит связь до конца своих дней, о чём мы скажем подробнее.

        В публикации «Улица Кюйтри» от 3 марта 1990 года Рихард мимоходом и накоротке, лишь чуть-чуть отвлекаясь от описания старого Тарту (Юрьева, Дерпта), приведёт такой всеми забытый факт. На месте  кафе-столовой «Темпо», что напротив редакции газеты «Вперёд», в давние времена стоял одноэтажный деревянный дом, в котором мадам Рахамяги устраивала домашние недорогие обеды. И в этом заведении частенько играл квартет в составе композитора Йоханнеса Блейве, в последствии известного фенолога Вадима Желнина, а также братьев Вильгельма и Рихарда Бломериусов.

    Пробует Р. Р.  вставлять в прозаические тексты стихи своего школьного друга Андрея Жемчужина:

 Всё говорит в юдоли этой,
О невозвратном, о былом –
И парк в осенней позолоте,
И в переулке ветхий дом…

           В номере газеты от 18 мая 1991 года в заметке «Следы минувших времён» будет помещена фотография такого ветхого дома (фотокопия из газеты «Вперед» здесь прилагается).

Тарту, Яани 16

 Это фото дома номер 16 по улице Яани, отреставрированного в 1990 году. В нём в 1919 – 1924 годах жила семья Бломериусов: Рихард Бломериус, его супруга Элизабет, сыновья Рихард и Вильгельм.

Первая встреча, ставшая последней

            От себя здесь добавим, что именно Вильгельм Бломериус (годы жизни 1909-1977) и его супруга Аста (1923-2004) стали предками молодой поросли сегодняшних Бломериусов и Круузе, живущих  в Эстонии. Их имена и юзерфото можно найти в эстонском разделе Фейсбука.

        Что касается Рихарда, то он женился в 1949 году на девушке, которая была на 20 лет моложе. Первая их дочь умерла в младенчестве. Вторая дочь, Марика Мююр, родилась в 1953 году. Хотя брак  распался через 6 лет, семья Марики, включая её сына, которому сейчас 33 года, и дочь (31 год), сохранили большое уважение к отцу и деду Р.Р.Бломериусу.

      Письменный контакт с М. Мююр у меня был тотчас после смерти её отца. Девятнадцать лет спустя по Интернету мне удалось разыскать служебный электронный адрес Марики, и мы обменялись сообщениями в декабре 2010 года. Она дала мне пояснение об архиве отца, что меня интересовало особо. Сегодня она – главный специалист по защите растений в крупной агрофирме местечка Саку, неподалёку от Таллинна.

                  Моя первая и ставшая единственной встреча с ветераном тартуского краеведения произошла в октябре 1991 года, когда мы с супругой Делей прибыли на 5 дней на экскурсию в Санкт-Петербург. Эстония уже стала независимой, но границы оставались открытыми. Транспорт ходил по прежнему расписанию. Так что мы быстренько сели в автобус Петербург-Тарту через Нарву и 15 октября были у тартуской родни. На другой день предстояло отправиться обратно. И задуманную встречу с заочно знакомым пенсионером Р. Р. Бломериусом откладывать на другой день я не стал (16 октября свидание, как показало роковое стечение обстоятельств, просто не состоялась бы: Р. Р. попал в больницу, сбитый автофургоном в самом центре города, где обычно машины бывают редки).

           Купив букет астр и недорогой торт, я заявился в небольшую квартиру двухэтажного деревянного дома номер 46 по улице Кроонуайа. Прилагаю фото типичных двориков этой улицы из Интернета:

ул. Якоби

      Встретил меня не строгий старик-педант, а живой, улыбчивый человек, приветливый и разговорчивый, радующийся любому посетителю. Дневников я тогда не вёл и не помню всех деталей 5-часового разговора. Но то была захватывающая и увлекательная беседа, прерванная лишь небольшой прогулкой до берега реки Эмайыги. И фотокадры здесь оказались весьма удачными.

             Остались на долгую, добрую память и снимки внутри скромно обставленной комнаты.

          Запомнилось, что книги и бумаги были разложены аккуратными стопками. А в углу возвышалась горка обувных коробок. Оказалось, что добротными шведскими ботинками хозяина квартиры буквально забросал гимназический друг Лео Карт, владелец небольшой фирмы в Стокгольме.

           Прямо при мне Рихард опорожнил свой почтовый ящик, где лежало письмо от давнего друга из Германии, опытного инженера Вольдемара Мазинга. Письмо было  на немецком языке, и мы тут же бросились его переводить, не заглядывая в словарь. Володя (так немец подписал письмо другу молодости, называя его именем «Рихерт», возможно, на давний манер) упомянул в начале научные форумы, в которых участвовал. А затем трогательно озаботился  здоровьем друга. Выразил надежду, что его милая родина Эстония успешно переживет долгое время преобразований.

«Человек с безупречным и благородным характером»

        По старой конторской привычке я попросил у Рихарда от обоих его друзей адреса, которые внезапно очень пригодились. После транспортного происшествия ветеран труда прожил всего две недели и 1 ноября 1991 года, ровно за три месяца до круглой даты своего рождения, умер в больнице (странное это число: именно 1 ноября тремя годами раньше умер казанский краевед В. В. Чумаков!). Это известие я получил уже от Марики Мююр, вместо отца распечатавшей мой конверт из Казани со свежими фотографиями.

         Фотографии я тут же послал в Германию и Швецию. Ответы пришли уже в начале 1992 года. Процитирую оба полностью.

      От Вольдемара Мазинга (перевод с немецкого) из Ветцлара :

«Многоуважаемый господин Егоров,

вернувшись из Швейцарии, где я сверх праздничных дней провёл несколько недель в горах, я застал Ваше письмо от 07.12.1991 с фотографией нашего друга Рихарда Бломериуса и Вашим фото от 15 октября 1991 года вместе с Рихардом. Примите самую сердечную благодарность за столь хорошую и важную для меня память.

      Неожиданно случившаяся кончина Рихарда Бломериуса глубочайше потрясла меня. Я уже получил от его дочери Марики Мююр и от его племянницы Дэа Круузе известие о тяжелом несчастном случае и последующей его трагической смерти. Едва могу представить себе, что этого духовно столь живого человека с исключительно безупречным и благородным характером больше нет среди нас (подчёркнуто мною).

    Спустя почти 50 лет мы с ним вновь нашли друг друга. Я состоял с ним в весьма приятном контакте и деятельной переписке. Очень охотно я читал его статьи как отличного знатока нашего родного города Тарту в русской газете «Вперёд» «Прогулки по старым воспоминаниям». Имею все номера с этими статьями.

               Ещё раз весьма благодарный за Ваше письмо и полноценные фото, с сердечным приветом и всеми добрыми пожеланиями

Ваш Вольд. Мазинг».

От Леонида Каарта :

«20 декабря 1991 года, Стокгольм.

Многоуважаемый господин Егоров!

        Благодарю Вас за Ваше соболезнование по поводу смерти моего друга Рихарда. Ваше письмо получил 17 декабря. Пишу по-русски, так как на немецком делаю грамматические ошибки.

           Мы были друзьями уже со школьной скамьи. Рихард очень хорошо рисовал и неоднократно помогал мне получать хорошую отметку по рисованию. Рихард, будучи очень приличным человеком, был всегда секретарём в школьных кружках. 

        После того как стало возможным посещать Эстонию, я был в Тарту и посетил Рихарда после 50 лет разлуки. Пару лет назад я не мог мечтать приехать в Тарту. В моё первое посещение я был поражён, в каких тяжелых условиях жил мой друг.

     31 декабря в 24 часа подниму бокал за события во время перемены года и пожелаю хорошего будущего.

    Хорошего Рождества и счастливого Нового года!

С сердечным приветом Л. Каарт»

 От Л. Каарта я получил  восемь писем с фото бодрого человека, который писал, что на здоровье не жалуется в свои 83 года. Овдовел в 1982 году, но общается с дочерью. И даже просил меня посодействовать его бизнесу в пределах Татарстана, отдавая себе, однако, отчёт в трудностях развития экономики в новой России.

      Что касается архива Бломериуса, то Марика Мююр в недавней переписке заверила меня, что передала его тотчас после кончины отца профессору-филологу Тартуского университета С.Г.Исакову. На мой электронный запрос Сергей Геннадьевич ответил 23 декабря 2010 года так:

« Архив Р.Бломериуса – это небольшая картонная коробка. Свой архив я понемногу передаю в отдел рукописей и редких книг Научной библиотеки университета. До архива Р.Бломериуса очередь пока не дошла». Получается, что значение архива ветерана было мною двадцать лет назад сильно преувеличено. Но я всего лишь любитель литературы и истории, а Сергей Геннадьевич Исаков – высокий профессионал. И ему было виднее тогда, что и в каком объёме отобрать и сохранить из бумажного наследия старого краеведа…

Могила Р. Р. Бломериуса

В свой заезд в Тарту в июне 1992 года я с помощью служителя городского кладбища Раади разыскал могилу Бломериуса. Тогда на холмике ещё не разрослась и трава.

               Потом на некоторое время я место захоронения потерял. И вновь нашел его в 2007 году, узнав в сторожке номер площадки (Р-72).  Найти площадку легко, если от центральной аллеи кладбища свернуть вправо у красивой скульптуры молодой женщины (место захоронения семейства Тоом, здесь и водяная колонка).

        Вечная память этим скромным жителям и патриотам своего  города!

Геннадий ЕГОРОВ,
22 марта 2011 
    город Казань

P. S. Библиотека благодарит автора воспоминаний за предоставленный нам экслюзивный материал.

 

 

 

 

 

Вадим Макшеев

Вадим Макшеев

В феврале 2011 года Президент Эстонии Т.-Х. Ильвес наградил русского писателя Вадима Макшеева Орденом Креста Марьямаа IV степени за его вклад в исследование судеб репрессированных и высланных в Сибирь эстонцев.

Вадим Макшеев

    Вадим Николаевич Макшеев родился  4 сентября1926 года в Ленинграде. Детство провёл в Эстонии. В 1941 году, за неделю до начала войны, во время массовых репрессий в Прибалтике, был арестован его отец, бывший белогвардеец, который погиб в концлагере на Северном Урале.  Вадим Макшеев пятнадцатилетним подростком вместе с матерью и малолетней сестренкой был отправлен в ссылку в Нарымский округ на Васюган. В 1943 году в один и тот же день умерли мать и сестренка будущего писателя. Единственный выживший из семьи, он находился на спецпоселении еще двенадцать лет.  Во время войны Вадим Макшеев работал в колхозе, затем на рыбозаводе, потом пятнадцать лет опять в колхозе. В шестидесятых годах Макшеев стал журналистом. Первый рассказ «Исполинка» он опубликовал в «Сибирских огнях» в 1969 году, а в 1973 году вышла его первая книга рассказов «Последний парень». В конце 1990-х годов Вадим Макшеев написал о своих родителях и о своём непростом детстве повесть «И видеть сны».

     Всего у В. Макшеева вышло в печати 19 книг художественной прозы и публицистики,  главная из них «Нарымская хроника 1930-1945» вышла в 1997 году. В этой книге рассказывается и о судьбах многих высланных в Сибирь эстонцев. Книгу редактировал Александр Солженицын. Сейчас эту книгу переводят на эстонский язык в издательстве «Варрак», и она должна выйти к июню 2011 года, к 70-летию июньских репрессий в Эстонии. 

Вадим Макшеев "Несите ей цветы!"

Ранее на эстонском языке уже была издана  автобиографическая проза В. Макшеева «Несите ей цветы» („Viige talle lilli!“1979).

 Последний раз Вадим Макшеев был в Эстонии в 80-х годах ХХ века. Он находится в переписке со многими эстонцами. Он переписывался и с президентом Эстонии Л. Мери, с которым познакомился в 70-х годах в Тюмени на конференции.

     Сейчас Вадим Николаевич Макшеев живёт в Томске. Он член Союза писателей России, лауреат премии Союза журналистов СССР (1973), премии Союза писателей РСФСР (1986), премии журнала «Октябрь» (1989), губернаторской премии «Томск-98», премии фонда имени П.И.Макушина (1999), губернаторской премии им. В.Я.Шишкова (2000).

      С момента создания правозащитного общества «Мемориал» в 1989 году Вадим Макшеев является активным его сотрудником, входит в Комиссию по вопросам помилования на территории Томской области. По его инициативе и непосредственном участии в 1997 году в Новом Васюгане был установлен памятник жертвам политических репрессий.

 Допольнительный материал:

 Вадим Макшеев: «Кроме меня, никто не мог написать о «спецах»: интервью с писателем

 МАКШЕЕВЫ: СЕМЕЙНАЯ ХРОНИКА http://tomskhistory.lib.tomsk.ru/page.php?id=9

Произведения Вадима Макшеева http://magazines.russ.ru/authors/m/maksheev/

 http://tomsk.gov.ru/ru/civil-service/avards/behaviour/makweev.html?version=print

Jaanus Piirsalu „Vadim Makšejev hoiab Siberis elus küüditatute mälestust“. – Eesti päevaleht, 2011, 3 veebruar, lk.8 

 «Отцовская шапка» («Несите ей цветы» Tallinn: Aleksandra, 2008.-стр. 52-53)     

Семья Макшеевых. Тарту. 1927

            Поиски отцом работы, о чем я постоянно слышал в детстве, когда стал что-то понимать, скитания по квартирам, в которых мы неподолгу обитали  и откуда съезжали к другим хозяевам, весь наш неустроенный эмигрантский быт я тогда воспринимал как нечто само собой разумеющееся. Бесчисленные переезды слились в моей памяти в громыхание тряской подводы с убогим скарбом — клетчатым саквояжем, скрипучей бельевой корзиной, фибровым чемоданом и стянутыми дорожными ремнями полосатыми матрацами… И комнаты, где мы обитались, видятся мне сегодня одинаковыми — непременная изразцовая печь с ( повторяющимися голубыми рисунками на гладких, местами выщербленных кафельных плитках), эмалированный кувшин  и таз для умывания, громоздкий платяной шкаф, продавленные стулья, свисающая с потолка лампочка под засиженным мухами гофрированным абажуром… Все это не наше, все хозяйское. На запятнанных обоях замысловатые цветы, которые, когда у меня жар, кажутся то диковинными птицами, то головами каких-то зверей…Видения меняются, как гонимые ветром облака — причудливые головы становятся рыцарскими шлемами с волнистыми плюмажами, шлемы превращаются в лица — то печальные женские, то страшные стариковские… Все это в моей памяти ассоциируется с Тарту. И клацанье копыт извозчичьих лошадей, и чей-то запущенный сад за высоким забором, и голуби на голове глянцево-черного памятника Барклаю-де Толли, и мутное тартуское небо…   
            Там, в Тарту, я сильно болел, и доктор сказал, что вероятно я умру. Вопреки его словам я остался жив. Выжил, быть может, благодаря истовым маминым молитвам. А через двенадцать лет смерть пришла за ней. Она умерла на Васюгане от голода в один день с моей сестренкой Светланой, которой было тогда шесть лет…           
            Но это случилось уже потом. А тогда, когда мы скитались в конце двадцатых, Светланы еще не было на свете, мама переводила какой-то бульварный роман, который обещали где-то издать, но так и не напечатали, отцу иногда удавалось немного заработать, помогала нам папина сестра, моя тетя Люба, но жить становилось все трудней — начинался охвативший западный мир экономический кризис. После моего выздоровления надолго слег отец, и мы с мамой ходили к нему в больницу, где стоял тяжелый госпитальный запах и было странно светло от белых стен и высоких, как в церкви, окон. И эта больничная палата, куда надо было добираться по широким лестницам и длинным коридорам, клетчатый, словно огромная шахматная доска, пол в приемном покое, кажущийся постоянным погребальный звон колокола лютеранской кирхи — все это тоже Тарту…

Премия Андрея Белого

Премия Андрея Белого — старейшая независимая литературная премия в современной России учреждена в 1978 г. редакцией ленинградского самиздатского журнала «Часы». В круг учредителей премии входили Борис Иванов, Борис Останин, Виктор Кривулин, Аркадий Драгомощенко и др.

Премия присуждалась соответственно по трем номинациям (поэзия, проза, гуманитарные исследования). Позже добавилась четвертая номинация «За заслуги перед литературой». Материальное содержание премии составляло один рубль, бутылку водки (в просторечии водку, как известно, часто называли «белым») и яблоко в качестве закуски.

Лауреатами премии в разные годы в разных номинациях были  Андрей Битов, Саша Соколов, поэты Геннадий Седаков, Геннадий Айги, Ольга Седакова, исследователи Борис Гройс, Михаил Эпштейн, Михаил Гаспаров, Владимир Топоров, Ярослав Могутин, Василий Филиппов.

О премии можно прочитать http://www.litkarta.ru/projects/andrey-belyi-prize/
Там же можно найти список всех лауреатов премии по годам 
Допольнительно можно посмотреть http://magazines.russ.ru/project/bely/                                                                                  

Анатолий Барзах «Шорт-лист литературной премии: жанр и текст» — Новое литературное обозрение, 2010, N101(1), с. 304-320

http://lenta.ru/news/2010/12/03/bely/

Лауреат премии 1984 года Василий Аксенов (1953-). В нашей библиотеке есть его книга «Время ноль»

Борис Останин «На бреющем полете» Санкт-Петербург: Амфора, 2009

«Быть вместо иметь…»
Разговор с Ольгой Кушлиной*

*Интервью было опубликовано в «Toronto Slavic Quarterly“ N 2(2002) http://www.utoronto.ca/tsq/02/ostanin2.shtml

 — Борис, не мог бы ты, как инициатор премии Андрея Белого, немного разбавить приведенные в журнале сухие строки, что называется, «человеческим фактором»?
…
—Ну, во-первых, не придумал, а всего- навсего проговорил в словах. Премии во все времена были, что тут придумывать? Не в том дело, что «придумал», а в том, что приспособил чужую выдумку к происходящему вокруг меня, то есть к «неофициальной литературе». В какой-то момент так стало вдруг жалко неофициальных поэтов и писателей, вернее, стало жалко, что они жалуются на недостаток внимания к себе, что не утерпел и выступил с идеей литературной премии. Пусть, мол, одним дефицитом станет меньше.
— Я слышала, что сначала она называлась по-другому.
— Да, Камю-премия.
— Почему Камю?
— Потому что многие «неофициалы» увлекались Альбером Камю, находили в его литературном и философском творчестве что-то родное, «российское»…Не менее важно и то, что у меня каким-то чудом оказалась бутылка французского коньяка «Camus», и все было тем самым решено. Имя премии — от писателя, материальное наполнение — от однофамильца-винодела.
— И что же?
— А то, что редактор журнала «Часы» Борис Иванов тут же отреагировал: «А на какие деньги мы купим этот коньяк в следующем году?», а Юрий Новиков и вовсе предостерег от »низкопоклонства перед Западом» и предложил (кажется он) в патроны премии Андрея Белого, убив одним махом сразу несколько зайцев. Главный из них: отпала проблема с выпивкой — не в пример французскому коньяку русской водки завались, залейся… Ну и, конечно же, Андрей Белый с его романом «Петербург», стихами, стиховедческими штудиями, душевной неугомонностью оказался для нас фигурой вполне свойской и даже выигрышной. Впрочем, номинацию «критика» мы с самого начала понимали шире, чем литературная критика, и присуждали ее за «гуманитарные исследования». Среди награжденных философ Борис Гройс, музыковед Ефим Барбан, искусствовед Юрий Новиков, текстолог Владимир Эрль…
…
— Тогда скажу по-другому: я люблю серьезность, но серьезность неочевидную
— Например?
— Та же премия Андрея Белого, ритуал ее вручения. Казалось бы, смешно невероятно: у кого-то в полуподвале, какой-то затрепанный рубль, какая-то нелепая бутылка водки… А с другой стороны — я не вижу в этом ровно ничего смешного — ни иронического, ни пародийного (мол, у Союза писателей своя премия, Ленинская, в столько-то тысяч рублей, а у нас — своя, рублевая… — давайте над этим поиронизируем: вот какой огромный дисбаланс)…Давайте жить на основе своих собственных желаний, ценностей, способностей. А способностей «второй культуре» было не занимать. 20 лет спустя это особенно заметно — хотя бы по именам лауреатов премии: Виктор Кривулин, Борис Гройс, Елена Шварц, Ольга Седакова, Саша Соколов, Леон Богданов, Геннадий Айги, Евгений Харитонов, Иван Жданов… Вот кто своим талантом поднял премию до своего уровня, возвысил ее и сделал живой — превратил из потенциального торгово-тусовочного предприятия в глубокое клеймо и легкую метку. Ну, а если метка, или памятка, то какая разница, сколько тебе дали: рубль или головку сыра, как это случилось однажды, когда вручали премию Шамшаду Абдуллаеву.
—Очень умно придумано: 1 рубль. Вас спасает полнейшая несоразмерность ничтожного рубля и награжденного им выдающегося таланта. Вероятно, с оглядкой на 1 франк Гонкуровской премии?
— У Гонкуровской премии вся хитрость не в одном франке, а в огромном тираже, которым издают лауреата.
— Вы ведь сейчас тоже так делаете?
—Московское издательство «НЛО» запустило серию лауреатов премии Андрея Белого, но пока только поэтов. Неплохо было бы издать всех лауреатов за — сколько уже прошло? — за 23 года. Но эта издательская инициатива — дело последних 2-3 лет. …У меня нередко так бывало: проекты браковали, но проходило лет 10-15, и кто-то их все равно делал. Видно, должно произойти дозревание — то ли проекта, то ли окружающего мира.
—Вопрос о лауреатах и номинентах последних лет. Владимир Сорокин, Могутин, трэш-литература — зачем вам все это надо?
— Нет, нет, ничего не отвечаю! Новые времена — новые и песни. «Отцы-основатели» в конце 90-х годов сознательно пошли на эксперимент: премия стала публичной и  общероссийской, «тайное жюри»  — явным, задним числом сочинен «устав премии», в жюри вошли новые люди (Александр Скидан, Михаил Берг, Ирина Прохорова, Елена Фанайлова, Александр Гаврилов, Глеб Морев, Виктор Лапицкий) а следовательно, и новые веяния… Времена меняются, и даже если мы не меняемся вместе с ними — рядом с нами появляются новые люди, так сказать, «агенты их влияния» новых времен.
—Расскажи какой-нибудь смешной случай про работу «тайного жюри».
— Про себя или про других?
— Лучше про себя.
— Даже не знаю что. Ага! Однажды возникла идея присудить премию Юрию Михайловичу Лотману (с Андреем Синявским как-то не сложилось), и я отправился в Тарту сообщить ему об этом и заодно узнать, не повредит ли ему наша премия. Поехал ночным поездом, но почему-то в изрядном подпитии (я не то чтобы совсем не пью, но обычно в меру) и в результате проехал станцию, где надо было пересесть с таллиннского поезда на поезд в Тарту. Проводник не разбудил — то ли забыл, то ли сам бражничал. Короче, просыпаюсь на следующее утро с больной головой в Таллине(!), нуждаюсь в безотлагательном лечении. Времени до тартуского поезда часов пять, и тут я случайно обнаруживаю в записной книжке (по ошибке взял с собой старую вместо новой) адрес замечательного эстонского писателя Энна Артуровича Ветемаа. А я, надо сказать, когда-то очень им увлекался («Яйца по-китайски», «Реквием для губной гармошки»), ну и в мою больную голову враз приходит шальная мысль — заявиться с утра к незнакомому человеку и сообщить о присуждении ему премии Андрея Белого.
— Вместо Лотмана?
— Вместе с Лотманом, в другой номинации. Нашел я Ветемаа на удивление быстро: он, несмотря на ранний час, над чем-то уже, как и положено эстонцу, трудился, рядом молодая жена, огромный пес (ньюфаундленд?) и, как вскоре выяснилось, сын от первого брака учится в Тартуском университете, до которого я еще не доехал. Все очень мило — тут же раскинули стол, выпили, поговорили о том о сем, потом отправились всей компанией, включая пса, на вокзал меня провожать. И вот тут-то мне и не достало запалу: протрезвел что-ли, одним словом, сплоховал, вспомнил про коллегиальность, про ответственность и не стал своевольничать — заветное слово про премию так из себя и не выдавил. А зря, такого сюрприза достойного писателя лишил! Тем более что несколько лет спустя бестрепетно исполнил аналогичный трюк в Москве, когда случайно узнал, что в клубе «Поэзия» будет выступать Геннадий Айги. Тут же состряпал на чужой пишущей машинке диплом и вручил Геннадию Николаевичу и диплом, и рубль, и бутылку водки при изрядном скоплении читающей и пишущей публики.
— А что же Лотман?!
— К вечеру я, по-прежнему в шатком-валком состоянии, добрался и до Лотмана. Он, как оказалось, работал в университетской библиотеке, а меня в его ожидании посадили, чтобы не упал, в мягкое кресло в кабинете. Я смежил было глаза, ан нет, появляются откуда-то три девчушки-крохотули (внучки?), в возрасте от 5 до 9 лет, меня развлекать. Но делают это весьма своеобразно. Входят в кабинет гуськом (как дети в одном из рассказов Карсон Маккаллерс), становятся напротив меня навытяжку, руки по швам, в каких-то национальных платьицах, ну, думаю, сейчас танцевать начнут… Нет, старшая с самым серьезным лицом раскрывает какую-то книгу и принимается ее — по-эстонски! — читать, а две младшие с такими же серьезными лицами слушают. Такие вот дела. Где-то неподалеку Лотман пишет новую книгу, чуть подальше, в Таллине, Ветемаа беседует со своей молодой женой и гладит ньюфаундленда, его сын тоже где-то рядом занят неизвестным мне делом, Борис Иванов и прочие члены «тайного жюри» терпеливо ждут моего возвращения в Ленинград, а я, разомлевший и хмельной, полураскинулся в кресле и прислушиваюсь к звукам детской эстонской речи: язык такой мягкий-мягкий, бескостный, как Томас Манн сказал когда-то о русском языке, но еще бескостнее, и только иногда, видно, чтобы я не уснул совсем, вспыхивают вдруг знакомые, почти родные слова: батыр… шатер… хан… Как вскоре выяснилось, девочка читала «Монгольские народные сказки» в переводе на эстонский. No comments. Поверь мне, такое не забывается, тем более что я родился в Монголии.
— Лотмана-то дождался?
— Пришел минут через сорок (все это время эстонско-монгольское чтение неукоснительно продолжалось, и все сорок минут девочки стояли навытяжку), мы долго с ним беседовали, в том числе и о его новых —  неструктуралистских — идеях, и в конце концов решили напрасно не рисковать, премии не присуждать. Что мы уже в Ленинграде и сделали (не сделали). Хотя, по словам Ольги Седаковой, Лотман, узнав, что она лауреат Андрея Белого, о своем решении пожалел.
— Забавная история!
— Одна из многих. Но ведь и время наше не бесконечно, не говоря уж про терпении читателей. Вернусь к тому, что премия Андрея Белого пересекает в моем понимании пределы иронического и пародийного и устремляется в сторону возвышенного и героического, как бы мы к этому ее устремлению ни относились — иронически или возвышенно. И премия, и машинописные журналы, и «вторая культура» дают нам небесполезный нравственный урок, который с двадцатилетнего расстояния видется гораздо отчетливее, чем впритык. Мы учили своих ближних (и сами учились у них) не паниковать, не преувеличивать тягот своей жизни, не страдать понапрасну, не лезть в «высшие сферы», на поверку оказывающиеся плодом политической (сейчас — торговой) спекуляции и пропаганды, учили ясно видеть, что в очень больших числах (тираж, гонорар) преобладают нули, а не единицы, и настраивали себя и свой труд на единицы, а не на нули. История премии Андрея Белого доказывает, что это возможно. Но ведь, если подумать, это и есть — и персонализм, и общение, и преодоление отчуждения, и творческий порыв, и «быть вместо иметь»… Что еще нужно?
(Борис Останин «На бреющем полете» Санкт-Петербург: Амфора, 2009 с. 177-185)

Материал подготовила Тамара Козырева
28.01.2010

Тарту в шестидесятые

Тарту в шестидесятые (мои студенческие годы) Воспоминания Тамары Николаевны Зибуновой, родившейся в 1945 году в Таллинне, журналистки, бывшей жены Сергея Довлатова

История и жизнь еврейской общины в Тарту

История и жизнь еврейской общины в Тарту